Фартовые
Шрифт:
— Харя, эй мурло, где ты, гад ползучий? — позвал фартовый. Но Федька не отозвался.
«Не ужель опять зачифирил? Я ж весь чай от него попрятал», — подумал Берендей. Но, заглянув в кирзовый сапог, куда попрятал пачки чая, понял, что Харя уже здесь побывал.
— Ну, падла, доберусь до тебя, вонючка облезлая! — накинул Берендей телогрейку на плечи и пошел за Федькой, продираясь сквозь пургу и тайгу, матерясь жутко.
А Федьке виделся ромашковый луг, а посредине дерево. Но что
— Чего хочешь, человек? Что ищешь?
— Сам не знаю, чего хочу, — растерялся Харя.
— Домой дорогу ищешь?
— Нет у меня дома.
— Семью потерял?
— Никогда не обзаводился, — развел руками Федька.
— А хочешь семью, дом, детей?
— Зачем это мне? — удивился мужик.
— А где жить хочешь? — любопытствовал старик.
— Мне все равно.
— Ведь ты ж кровинка человекова, неужель людской мечты нет?
— Отчего ж, есть, конечно. Дай чифирку для кайфа. Чтоб забыться от человеческого…
Берендей выгреб Харю из шалаша вместе с обоссанной травой. Свернув ноги к рукам, бил Федьку по заднице так, что у Хари голова готова была отгнившей тыквой отвалиться.
— Сучья блевотина! Блядское семя! Козел вонючий, — орал Берендей.
Холод тому причиной или время кайфа прошло, — Харя не сопротивлялся.
Старые чифиристы после балдежа всегда впадают в апатию, на долгое время теряют аппетит, сон, желание к жизни, движению. Может, от того, что реальная жизнь кажется им куда скучнее и обесцененной кайфа.
Берендей бил Федьку, не жалея, как старую куклу. И не сразу смекнул, что Харя не двигает ни руками, ни ногами.
Принеся его за шиворот домой, кинул на койку с размаху. Харя не охнул. Так и продолжал лежать скомканной тряпкой.
— Чего дрыхнешь, придурок? А ну, разуйся, стерва!
Федька не двигался.
Берендей дернул за руку и отскочил в ужасе. Федька был бледный и холодный, как покойник.
— Иль пришил ненароком? — выпучив глаза, затаил дыхание поселенец и позвал тихо — Федька, Федь, не дури.
Харя и не пошевелился.
— Мать твоя дура пьяная, неужель гробанул? Да как же это так? — тряс фартовый Харю, звал, умолял, грозил и ругался одновременно.
Но ни звука, вздоха, движения в ответ не последовало.
— Да ты что, озверел? А как же я один останусь? Ты обо мне хоть вспомнил, дурья башка?
Харя лежал неподвижно. Берендей вытряхнул его из одежонки. Прислонился ухом к груди.
— Ни хрена не колотится! Разве это может быть? Чтоб до свободы не дожить? Как же так?
Фартовый принялся растирать Харю полотенцем. Потом закутал его в ватное одеяло. Растопив печь, насыпал соль в сковородку. Нагрев, засыпал
От страха иль неожиданности у фартового душа тряслась.
— Федь, а Федь, очнись. Ну, хочешь, я сам тебе чифирку заделаю. Ну на хрен тебе сдыхать? Хочешь, я тут останусь с тобой. И в бега не пойду. Не веришь? И чтоб мне свободы не видать! Ну трёхни хоть что-нибудь, Харя гнусная. Ведь не должен ты от одной-то пачки копыта откинуть, стервец. Ты их за свою жизнь столько выжрал, малине на год хватило бы взахлеб.
Берендей теребил Федьку. Но тот лежал тихий, недвижный.
Фартовый удрученно сел к печке, обхватив голову руками. Харя… Как пережить это новое, неожиданное потрясение? Ведь он так привык к тому, что Федька всегда рядом, под рукой, как рубаха. И вдруг его не станет.
— Да нет! Не фрайер же он! Зэк был путевый, свой паек, положняк, отдавал фартовому… Федь, а хочешь, я тебя в малину возьму. К себе. Кентом. Ты не ссы, я тебя от мусоров сберегу. Жить станешь на большой. Без понта, впустую не ботаю…
Харя молчал. Но Берендею показалось, что у Федьки дернулось веко.
— Федор, очнись, кончай ваньку валять. Как кента, прошу! — взмолился Берендей.
Наклонившись к Харе, увидел, что глаза его едва приоткрылись.
Берендей перенес Федьку к печке, положил на лавку.
— Докайфовался, гад! — налил в кружку чай и, сунув в него пару ложек малинового варенья, стал вливать в рот — Глотан, мать твою в хвост пчела грызла. Хлебай! Я тебе не дам копыта откинуть, — суетился фартовый.
Федька сглотнул чай, с трудом открыл глаза. Слабо мотнул головой, отказываясь от чая.
— Я тебе навару налью. Медвежьего. От него даже жмуры
вскакивают, — и подойдя с миской бульона, он стал вливать его Федьке сквозь зубы. Тот закашлялся, зачихал.
— Давай, давай, дрыгайся шустрее, — радовался Берендей.
К вечеру Харя задышал ровнее, но, попытавшись встать,
упал.
— Да что это с тобой?
— Дышать тяжело. Все болит. Все будто чужое, — впервые пожаловался Харя.
К ночи у него начался жар. Берендей смекнул, что застудился Федька в шалаше. А может, замерзать начал. Да не дал ему окочуриться фартовый.
…Давно пришли в Заброшенки промысловики и ждали, когда море скует льдом. Берендей даже не обратил на них внимания.
Он не отходил от Федьки, который очень медленно шел па поправку.
Харя долго не мог самостоятельно повернуться на бок. Лишь через месяц стал вставать, садиться, ходить.
Берендей каждый день парил его в дубовой бочке, настояв в ней перед тем пушистую молодую хвою.