Фартовый чекист

Сухов Евгений Евгеньевич

– Балцетис – это такой рыжий, с бородой? – наморщил лоб Пастухов.

– Как вылитый, – мрачно сказал Сидорчук. – Только он теперь без бороды, я надеюсь. Пойдешь смотреть? – повернулся он к Черницкому.

Они втроем они вышли из здания, но Пастухов сразу повернул направо и заявил:

– Чего я, мертвяков не видал, что ли? Слава богу, насмотрелся! Пойду лучше своих одерну маленько. Бывайте!

Он повернулся и пошел прочь переваливающейся кавалерийской походкой. Сидорчук с сомнением посмотрел ему вслед.

– Геройский мужик, – негромко сказал Черницкий. –

На юге кавалерийским отрядом командовал. Контужен был снарядом, потом к нам вот направили. Дисциплинка у него в милиции, конечно, хромает, но если что – не подведет. Сейчас он, конечно, обиделся, но и своим фитиль вставит, будь уверен. Не любит он, когда ему под нос собственные его недостатки суют.

– А кто любит? – философски заметил Сидорчук. – Только не время теперь для недостатков. Балцетис вон или Ганичкин хотя бы… За недостатки нынче стреляют.

Вдвоем с Черницким они прошагали два квартала и вошли в низкое выбеленное строение, в котором помещалась местная больничка. Там их сперва попросили подождать.

Минут через десять к ним вышел фельдшер Кузьмин, суровый мужчина лет сорока пяти, седой, коротко стриженный, в стальных очках, с бородкой клинышком, в белом халате с завязками на спине. Вся медицина в Веснянске держалась на железной воле и поразительном таланте этого человека. Врачебных курсов он не кончил, но отваживался на самые сложные операции. Рука у него была легкая, зато характер тяжелый.

– Что вам угодно, господа? – спросил фельдшер, подозрительно вглядываясь в лица чекистов. – Я только что после операции, еще даже рук не вымыл.

На его халате действительно виднелись свежие пятна крови. Наверное, операция была непростая.

– Что же ты, Леопольд Макарыч, словами разбрасываешься? – с неудовольствием спросил Черницкий. – Никак свое белогвардейское прошлое забыть не можешь? Какие мы тебе господа? Господа все давно в Черном море купаются.

– Ага, товарищи чекисты пожаловали! – воскликнул Кузьмин, словно только теперь узнав Черницкого. – Милости просим. У нас тут, на скорбном одре, знаете, ни красных, ни белых. А прошлым меня попрекать незачем! Не по своей воле, а по мобилизации я к белым попал, при первой возможности бежал, крови рабочей не проливал. Все это хорошо вам, товарищ Черницкий, известно! А то, что я вас господами назвал, так вы теперь такие и есть. Чья воля, те и господа. А я человек не молодой, мне переучиваться поздно. Так с чем пожаловали?

Сидорчуку очень хотелось провести с ершистым фельдшером разъяснительную работу, но он не стал тратить драгоценное время и сразу перешел к делу.

– Тут я к вам Егорова посылал, – строго сказал Егор Тимофеевич. – С мертвого тела бороду сбрить. Утром вам привозили, так?

– И мертвое, и полумертвое, – не моргнув глазом, ответил Кузьмин. – Кстати, из вашего раненого я только что достал пулю. За малым до сердца не дошла. В рубашке, должно быть, родился.

– Ганичкин? – оживился Сидорчук. – Живой, значит? Поговорить нам с ним требуется.

Фельдшер посмотрел на Сидорчука как на сумасшедшего и сурово проговорил:

– Без сознания он. Один бог знает, очнется ли. Много

крови потерял человек. Рана серьезная. С ангелами он сейчас разговаривает, а с вами не получится. Никак.

– Ну так я тебе своего человека пришлю, – сказал Черницкий. – За раненым присматривать будет. Если кто про Ганичкина спросит, к нему направляй. Понял? Хоть ангел это будет, хоть черт с рогами.

– А как же с трупом? – спросил Сидорчук. – На него-то можно взглянуть?

– Да хоть залюбуйтесь, – проворчал Кузьмин. – На заднем дворе сарайчик у нас вместо морга. Там он на столе лежит. Мне им пока некогда было заниматься. Но дело и так ясное – проникающее пулевое ранение, смертельное. А ваш брадобрей там еще, наверное. Пустил я его. Мне-то борода у покойника ни к чему, мешает только. Ступайте, смотрите.

Через черный ход Сидорчук и Черницкий вышли на задний двор и заглянули в сарай, где на столе, обитом цинковым листом, лежало бездыханное тело Балцетиса. Егоров с непроницаемым лицом стоял у входа и смолил папиросу. Он уже сделал свою работу, и пожелтевшее мертвое лицо Балцетиса светилось бледными пятнами кожи там, где прежде росла рыжая борода.

Сидорчук подошел к столу и долго вглядывался в неподвижные черты мертвого человека.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – с огорчением произнес он наконец.

Черницкий вопросительно посмотрел на него.

Сидорчук махнул рукой и решительно направился к двери. Он вышел на воздух, закурил и мрачно нахмурил брови, глядя в одну точку на залитом солнцем дворе.

– Ну ты хоть скажи что-нибудь! – не выдержал Черницкий. – Узнал, что ли, Балцетиса?

– Узнал, – зло обронил Сидорчук. – Только никакой он не Балцетис, сволочь! Смагин, что ли, его фамилия. Чекист, точно, только предал он нас, выходит, не вчера, не позавчера, а много раньше. Знаешь, Черницкий, этот Смагин со мной в одном отряде приезжал сюда шесть лет назад. А вернулся раньше и под другой фамилией.

– И что?

– А ничего. Плохо это, – покачал головой Сидорчук. – В отряде только двое знали суть дела. Я да покойный Яков. Смагин просто в охране был. Хотя отбор строгий проводили. Брали только проверенных. Раз он вернулся, значит, тоже что-то узнал. Это меня печалит больше всего. Сколько же народу теперь про нашу тайну знает?

– Меня тоже это печалит, – презрительно заметил Черницкий. – Похоже, тут полгорода знает эту твою тайну. Один я как дурак…

– Да уж, наверное, – бесхитростно отозвался Сидорчук. – Но я все равно тебе ничего не расскажу. Сам на стороне узнаешь – другое дело. А я не уполномочен.

– Да наплевать, – ожесточенно сказал Черницкий. – Когда тут половину народа перестреляют, может, тогда передумаешь. Смотри только, как бы поздно не было!.. Ну да ладно. Что дальше-то собираешься делать?

Сидорчук ничего не стал говорить, затоптал окурок и решительно направился к больничному корпусу. Черницкий потянулся за ним. В пропахшем карболкой коридоре они опять встретились с Кузьминым. Он строго посмотрел на них сквозь круглые очки.

– Только взглянуть, – просительно сказал Егор Тимофеевич. – Одним глазком.