Фарватер Чижика
Шрифт:
Мы старались. И получилось хорошо. Для Каборановска.
Получили причитающиеся аплодисменты, и даже более того, вернули инструменты и отправились на место.
Паша Пахтюженский тоже сказал комплимент, ну, он-то знает, на что мы способны. Сказал и то, что нас приглашают в Замок.
— Кто приглашает?
— Мы. То есть Листвянский в первую очередь.
Да, отсутствует Дракон. В былые времена вес имело только слово Кузнецова.
— Мы устали. Отдохнем до полуночи, да и поедем назад.
— Это не надолго. Не пожалеете, вот
Девочки до сюрпризов охочи. Да и мне любопытно, что за сюрприз подготовил Николай Николаевич. Думаю, и сам Стельбов к сюрпризу руку приложил. Ну, хотя бы пальчик.
И мы поехали: я с девочками, понятно, на «ЗИМе», а Пахтюженский — на «Уазе», с майором и сержантом. Берегут.
Ехать недалеко, но в гору — Замок на возвышенности. Не очень большая возвышенность, но всё же. Дорога, впрочем, чистая, гололёда нет, а резина зимняя, цепкая. Поднялись без одышки.
Перед Замком — «Чайка». И пара милиционеров. Вот и сюрприз!
— Папа приехал, — сказала Ольга.
Точно, он.
У входа милиционер посветил фонариком мне в лицо. Узнал, не узнал — с чего бы ему меня узнавать, — но пропустил всех. Может, и потому, что сопровождавший нас майор сказал:
— Свои.
А за порогом нас встретил новый директор, Зуев. Который не Дракон.
— Добро пожаловать еще раз. Позвольте проводить, показать наши владения.
Кузнецов бы сказал «мои владения».
— В Замке оказались помещения, которые не использовались много лет. Я бы даже сказал, много десятков лет. Нашли немало интересного. Очень интересного, очень. Пока не сообщаем широкой общественности, рано, но… Увидите, в общем, — интриговал нас директор.
Что же такое они нашли?
В Замке я был, раньше, при Кузнецове, но видел самую малость. На первом этаже были заняты под нужды завода едва ли половина помещений, а второй и третий этажи были закрыты до лучших времен.
Похоже, лучшие времена наступили.
Зуев провёл нас в столовую. Не заводскую столовую, а столовую Замка. Большую. Старая, даже старинная мебель. Потолок орехового дерева с различными картинами на библейские сюжеты. Стены обшиты темными панелями. То ли дуб, то ли чёрное дерево, я не знаток, да и не разглядишь в полутьме. А полутьма — потому что на длинном столе стоят три шандала, каждый на три свечи. Свечи горели — и всё. Девять свечей на зал — совсем немного.
Но ведь сто лет назад так и жили. Даже восемьдесят лет назад, когда был построен Замок. Электричество появилось только в девятьсот седьмом. Маленькая электростанция, на десять киловатт, и не думаю, что повсюду сияли лампы Эдисона-Свана в тысячу свечей. И в сто свечей вряд ли. Видел в музее политехнического института «лампочку Ильича», двадцать второго года. Небольшая, цилиндрическая, десять ватт, восемь свечей. Сумрачно жили до революции. Даже богатеи — сумрачно.
Во главе стола сидел Андрей Николаевич. По правую и левую руку — свободные стулья, и какие стулья! У мадам Петуховой таких стульев не было! Далее располагались
— Присаживайтесь, присаживайтесь, пожалуйста, — сказал Зуев.
Мы и присели — с краешку, на противоположном от Андрея Николаевича конце стола. Я, понятно во главе оборотной стороны стола, одесную Пантера, ошую — Лиса.
— Поближе, поближе присаживайтесь, — сказал Стельбов.
— Нам поближе неудобно, папа. Рядом с тобой два места, а нас трое, — ответила Ольга.
Андрей Николаевич оглянулся.
— И в самом деле! Семен Семенович, можно тебя попросить?
Галушкин тут же сел на место Петрошникова, а Петрошников сдвинулся на пустое. Зуевское.
Сложные перемещения. Напоминают шахматный этюд: одну фигуру двинуть туда, другую сюда, третью вообще в угол доски.
— Теперь — пожалуйте! — насмешливости в голосе не было. Насмешливость была в тексте.
Девочки посмотрели на меня.
Я поднялся. В эту игру, как и во многие, можно играть вдвоем. И даже команда на команду. Отчего бы не разбавить сурьёз?
Подвёл девочек к Стельбову. Сел слева от него, справа, между Стельбовым и Николаем Николаевичем, усадил Лису, а между собой и Галушкиным поместил Пантеру. Потом встал, походил немножко, и поменял местами Пантеру с Лисой. Еще походил, явственно хмыкая и Надежду посадил на свое место, а сам сел между ней и Галушкиным. Геометрия Троицкого как этап шахматного этюда.
Пока я совершал перемещения, Стельбов молчал. И все остальные, разумеется, тоже.
Сижу. Молчу. Наблюдаю.
Стол-то пустой. Никаких кувертов, никакой еды. Просто сидим в порядке чина — или около того. Лишь мы трое беззаконные кометы в расчисленном кругу.
Стельбов подумал минутку, потом сказал:
— Приемлемо.
И все стали оживленно поддакивать: конечно, приемлемо. Правильно выразились, товарищ Стельбов, точно, ясно и по существу. Краткость — сестра таланта.
— Давай, что ли, — сказал Стельбов в пространство.
И Паша Пахтюженский поставил на стол транзисторный приемник, «Альпинист».
Ну да, без десяти двенадцать. Время приветствия советскому народу.
Стельбов включил приемник. Ага, «Маяк». Приятная музыка, светлая и спокойная. Новогодняя.
Все слушали, никто не говорил.
Советский народ поздравляет глава государства — такая сложилась традиция. И все ждали, кто поздравит — Брежнев или Андропов.
Стельбов, положим, знал. Должен знать. Но тоже внимательно слушал.
За пять минут до полуночи весь советский народ поздравил диктор Всесоюзного радио Виктор Балашов. Зачитал текст от имени Президиума Верховного Совета СССР, Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза, и Совета Министров СССР.