Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Полозов Сергей Александрович

Прозвучали первые тосты, ложки стучат по мискам уже не с такой частотой, как вначале, народ утолил голод; я так про­сто наелся. Но вся эта вкуснятина - лишь прелюдия к главному блюду, настоящему гвоздю программы.

Три женщины вносят и ставят в центре кошмы огромный таган. Начало весны, идет окот, забой каракулевых ягнят, нам подают одно из самых удивительных блюд, кото­рые я когда- либо пробовал, - плов из новорожденной парной баранины (не читай этого вслух вегетарианцам и защитникам животных). Мясо нежно белеет среди золо­тистого риса; каждая рисин­ка отдельно и словно янтарная, словно светится изнутри… В моем понимании такой плов - это Плов -

абсолютный сим­вол явления как такового.

Но такой плов есть сразу нельзя, это неуважение к деликатесу; просто сожрешь с голодухи, и все. Его надо есть, когда голода как такового уже не чувствуешь. Только так ты можешь в полной мере оценить уникальный вкус этого кушанья (но уж и неиз­бежно обожрешься, как удав). Когда я пробую его, мгновенно становится понятно, что за этим блюдом, процес­сом его приготовления и всей традицией застолья стоит целая культура, несомненно разбирающаяся в яствах, но и знающая цену каждому куску.

И вот сидим, вкушаем эти обалденные плоды туркменской земли и туркменского гостеприимства, а гости–россияне ве­дут себя очень по–разному. Немало таких, кто воспринимает все это как должное, а порой еще и нахраписто, с байскими замашка­ми, требует: «Давай, давай!»

Откуда такое? Для меня очевидно, что это глубинные скрытые комплексы прояв­ляются, внутренняя убогость и ущемлен­ность прут наружу. Недополучил этот чело­век сам уважения, или унижали его самого, или что-то не сложилось, вот он и иг­рает в «большого белого брата».

Смотрю на такого, надо бы пожалеть, но не получается. Ах ты, думаю, дубина, мозгов в твоей русой голове - кот напла­кал, характера - никакого, а туда же, ко­сишь под «белую бестию». Мало того, что русских дискредитируешь, не понима­ешь, что из-за таких, как ты, русакам в Азии глотки резали и будут резать дедовыми ножа­ми. Туркмены уж до чего безобид­ный и миролюбивый народ, но уж если таких до предела поджать, то уж тогда держись: «бас–халас»… У меня никогда с местными проблем не было. С азербайджанцами было, в Дагестане, сам помнишь, чего натер­пелись до того, как я с Му­хаммедом–Слоном побратался, а здесь - никогда.

Ладно. Приедешь - возьму тебя с собой в Кара–Калу. Хотя такого плова не обе­щаю. Такой плов лишь для настоящих башлыков («Ты понымаэшь, да?»). А ты кто? Чегалар, салага. Иностранный специалист.

А потому давай там, в своей Африке, поскромнее, не забывай, что «мы, пацаки, должны цаки носить»… Сей «разумное, доброе, вечное» в духе пролетарского интер­национализма и не унижай снисходительным отношением братьев по разуму, а то сделают из тебя ритуальную мумию…

Будь здоров».

РАЗГОВОР

Повед­ай мне свои печал­и, авось я су­мею тебе по­мочь!

(Хорас­анская сказка)

«20 марта…. Молодой парень, верхом на ишаке пасущий отару овец, заметил меня, сидящего на голом холме, отъехал от своей отары, приблизился ко мне вплот­ную и долго стоял в двух метрах от меня, рассматривая и не говоря ни слова.

В этот раз я не стал заводить разговор, предоставив ему инициативу. Минут через пять мне стало совсем уж невмоготу, я почти решил дружески начать разговор, но по­том приструнил сам себя: «Не суетись! На Востоке ты или не на Востоке?..» Прошло еще минут пять; парень молчал, ишак громко вздыхал и пофыркивал. По прошествии следующих десяти минут парнище, так ничего мне и не сказав, зычно гикнул, поддал ишаку под бока каблуками, пыля спустился вниз по склону,

рас­пугав мне всех жаво­ронков, и поехал назад к своим баранам. Мы общались с ним таким образом два­дцать шесть минут (у меня все записано в дневнике при хронометраже наблюдений за птицами)».

«9 апреля…. Иду по дороге между руслом Сумбара и высоченными обрывами его правого берега. Далеко за поворотом слышу громкие раскатистые крики на туркмен­ском языке, в отдельные моменты отражающиеся от скал звонким эхом. Зву­чат буд­нично, что странно для столь громкого их выкрикивания («Дети гор, всякое возможно…»).

Сворачиваю вместе с дорогой и вижу, что рядом с руслом реки, на участке с посад­ками фаната, стоит молодой туркмен с лопатой в руках и смотрит куда-то вверх. Там, на кромке скального обрыва, стоит еле видимая отсюда женщина в ярком национальном платье. И вот они разговаривают.

Между ними, без преувеличения, метров четыреста; будь они на одном уровне - как ни кричи, не услышать; а здесь, за счет того, что ущелье, как-то умудряются. Когда один из них выкрикивает до конца свою фразу, другой пару секунд ждет (это пока звук до него идет), а уже потом кричит в ответ сам. Эта двухсекундная задержка в ответе выглядит до смешного так же, как и в общении собеседников при проведе­нии телемостов Москва - Вашингтон.

И все это с такой приподнятой будничной раскованностью и с удовольствием от разговора, что сразу видно: встретились люди случайно и обсуждают текущие дела; и чувствуется: они у себя дома. Заглядение».

ДРУЖБА С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ

…моя при­язнь к тебе столь велик­а, что я не хо­тел бы расста­ваться с то­бой надолг­о…

(Хорас­анская сказка)

«23 марта. Привет, Жиртрест!

…Второй раз за три дня вижу в холмах урочища Джанкатуран туркмена лет сорока с алабаем на веревке. Веревка эта простой петлей завязана намертво на собачьей шее. Сам мужик явно странный, ходит по холмам без видимой цели, тас­кает собаку за собой, постоянно с ней о чем-то разговаривает: бубнит что-то, глядя под ноги.

Периодически он дергает конец веревки, намотанный на руку, с каким-то внешне не мотивированным, механическим остервенением. Будто идет, думает о своем, но должен выполнять опостылевшую обязанность - дергать веревку, мучая собаку.

Алабай при этом каждый раз затравленно приседает на задние лапы; потом встает и плетется за своим мучителем; оба бредут по холмам куда-то дальше.

Первое приходящее мне на ум объяснение наблюдаемому: он, наверное, держит этого несчастного пса специально для того, чтобы над ним издеваться. Я уже видел такое. Во Владимирской области, в деревне Островищи (название какое, а?),

лето, мне тринадцать лет. Я «дружу» с соседом Виктором (ему лет двадцать пять), который ходит со мной ловить рыбу, поет задушевные блатные песни под гитару (иг­рая их «восьмеркой»), а в сарае без окон уже год держит щенка, которого зовут Пуш­кин и который ни разу не видел дневного света.

Иногда Пушкин страшно выл взаперти, за что ему доставались жестокие побои хозяина. Плюс к этому, Виктор избивал его каждый раз, когда напивался. В этом, ви­димо, и была разгадка: ему нужен был объект издевательств после попоек. Ни­какие убеждения на Виктора не действовали. Когда я заговаривал с ним про несчастного пса, его взгляд становился сталь­ным, лицо приобретало наполеоновские черты, и он ледяным голосом отвечал: «Мой кобель. Что хочу, то и делаю!»