Фасциатус (Ястребиный орел и другие)
Шрифт:
Пока я вспоминал и обдумывал все это, моя соседка рассказала мне два двухсерийных фильма: арабский («Неизвестная женщина») и турецкий («Красная косынка»).
– Очень душевные кино; сходите обязательно; я с самого начала до самого конца все время плакала; это не то, что индийские: любила - убили - другого полюбила; нет, эти со смыслом; очень переживательные; а Вы какие книги читать любите? Вы книгу «Мартин Иден» читали? Объясните мне, пожалуйста, он что, утопился? а почему? Ведь все же получил, и богатство было, и слава? А ведь правда Руфь вела буржуазный образ жизни? а у меня муж следователь, он приносит каталоги убийств, толстые такие, знаете, как ценники, там все расписано, где как все было, кто дело вел, сколько дали; а вы детективы читать любите? я очень люблю, так интересно; вот у нас пятнадцать
Я ведь почему еще читаю… Мне в этой жизни - не судьба… У меня детей нет и не может быть… Сама не понимаю, как муж со мной живет… Хотите семечек?»
24
…Шах немало подивился рассказанному и возжаждал увидеть все своими глазами.
(Хорасанская сказка)
Годом позже мы приехали на Сумбар зимой с Лешкой Калмыковым - моим близким коллегой, московским орнитологом, занимающимся хищными птицами. Более благодарного спутника трудно себе представить: Алексей Борисович как никто способен оценить всю прелесть и смысл наблюдаемого в природе и до сих пор радуется каждому интересному наблюдению, как юннат. Следы леопарда в четырех километрах от Кара–Калы с ее телевизорами и холодильниками вызывали у него откровенный восторг. Это неоценимое качество для преподавателя, работающего со студентами. Плюс, в свою очередь, это доставляло неизмеримое удовольствие мне: для меня увидеть самому, но не показать увиденное другим - хуже, чем не увидеть вообще.
А. Б. КАЛМЫКОВ И ПУСТЫННАЯ КУРОПАТКА
– Я узнал тебя, дружище, по великодушию и милосердию, коими наделил тебя Аллах, - отвечал волк…
(Хорасанская сказка)
«25 января…. Внешне Калмыков часто напоминает мне лемура: медленные повороты головы, плавные движения тонких рук… Каждый раз, оказываясь рядом с ним, я непроизвольно сбавляю обороты, перестаю дергаться и внутренне отдыхаю. Даже комары рядом с ним летают медленнее.
Сидит Калмыков, курит, видит около лица надоедливое насекомое, медленно вытягивает руку и неспешно берет его в воздухе в кулак. Потом раскрывает ладонь, рассматривает, что от этого комара осталось; ну, думаю, точно, - тонкий лори; сейчас съест. Ан нет, стряхнув мертвого кровопийцу щелчком тонких пальцев, Лешка вновь поднимает на меня глаза и, улыбаясь, говорит:
– Ты чего, П–в, на меня так смотришь?
– Кино.
Но вообще-то Лешина внешность, в совокупности с привычкой носить в поле военное обмундирование старого образца, почти фотографически совпадает с узнаваемым образом Ф. Э. Дзержинского. Учитывая интеллигентную молчаливость Калмыкова, предпочитающего не говорить, а слушать, а также изящную манеру курить старомодные папиросы, не приходится удивляться, что его присутствие раз за разом приводило в трепет самых разных встречаемых здесь нами людей, посматривавших на него кто с попыткой припомнить что-то давно знакомое по школьному учебнику истории, а кто - и с почти панической настороженностью…
Сегодня, разделившись со студентами на две группы, мы разошлись в холмах, когда от Лешкиной группы прибежал гонец: «Сергей Александрович! Алексей Борисович просит вас подойти к нам туда, если можно…»
Я со своей командой отправляюсь в указанном направлении, где застаю Калмыкова, все так же, с мистической
– Взгляни-ка, П–в. Я думаю, тебе понравится.
Я заглядываю в полуметровую нишу почти на уровне своего лица и еще раз убеждаюсь в том, что воистину «неожиданное рядом». Под толстым слоем черных сухих остатков хитина многочисленных насекомых на дне ниши видна целая куча мелких беловатых яиц. Это гнездо и яйца пустынной куропатки. Все это уже полежало здесь, спрессовалось и заветрилось. И никто этого не съел? Впрочем, ниша для шакалов и лис недоступна; плюс здесь жил сычик: хитин и кости грызунов, вне сомнений, из его погадок, накопившихся за долгое время; а сычик хоть и маленький, но хищник.
Описав и сфотографировав, как все выглядит до моего прикосновения, я запускаю в нишу руку и начинаю вытаскивать из нее холодные, как камни, яички: пять, десять… Я разгребаю пальцами хитин, перемешанный с мелкими косточками мышевидных грызунов, и нащупываю все новые и новые яйца в толще этого кладбища насекомых. Пятнадцать… Вот это да! Максимально известное количество яиц в гнезде этого вида, описанное опять-таки Зарудным в 1896 году, составляет шестнадцать штук…
Мы извлекли из этого гнезда двадцать яиц! Факт недостаточно крепок для внесения в энциклопедии (гнездо старое, кто знает, как эти яйца были отложены? Может, не за один раз?), но тем не менее это находка нерядовая. Ай да Калмыков, ай да Феликс. Не дремлет ЧК».
И еще Калмыков непроизвольно преподал мне важный урок. Мы шли по Кара–Кале, и он вдруг спросил: «А почему мы не записываем кольчатую горлицу?»
Лешка своим свежим взглядом вновь приехавшего человека сразил меня наповал. У меня от его вопроса на лбу выступил холодный пот: я понял, что раздающееся из туи воркование («че–кууш–куу, че–кууш–куу») - это воркование кольчатой горлицы, которую я до этого в Кара–Кале не отмечал.
Не было никакой уверенности, что эта птица встречалась здесь раньше (тем более с географическими причудами этого вида, расселяющегося за пределами первоначального ареала с непредсказуемой скоростью в непредсказуемых направлениях), но мгновенно закралось подозрение, что я этот вид элементарно пропустил по небрежности и невнимательности, не сосредоточившись на ее голосе на фоне повсеместного воркования бесчисленных малых и обыкновенных горлиц.
Наши совместные изыскания с Калмыковым ничего нового по орлу в ту зиму не дали. Но зато мы видели в сухих субтропиках снег; здесь это всегда событие.
ГРИБНОЙ СНЕГ
…и, когда огляделся по сторонам, вдруг увидел огромного семицветного скорпиона, быстро ползущего в сторону пустыни… Скорпион обернулся большим черным змеем… змей обернулся львом… Немного погодя лев обернулся луноликой юной девушкой. Девушка… обернулась лазутчиком… лазутчик обернулся глубоким старцем…
(Хорасанская сказка)
«2 февраля…. Сегодня - настоящий зимний день. Холод собачий, что для Кара–Калы - редкость. Утром сыпались редкие отдельные снежинки, которые как бы медлительно раздумывали, что им делать: объединяться им все же в снег или нет? Их явно было маловато, да и падали они как-то очень обособленно, чтобы можно было сказать: «Идет снег».
Вдалеке от дороги и домов тихо так, что шипит в ушах. Горы белесые, покрыты, как белой прозрачной вуалью, тонким, просвечивающим слоем несплошного снега. Деревья и кусты в инее. После пасмурного утра днем выглянуло солнце, сразу потеплело, а вокруг все мгновенно изменилось.
Облачность стала подниматься, утаскивая за собой вверх по склонам эту снежную вуаль, словно невидимая рука поднимала прозрачную занавесь: прямо на глазах склоны гор снизу вверх начали темнеть, терять белесую припорошенность, вновь принимая свои необычные, становящиеся ярче, чем всегда, цвета - красноватые, желтые, зеленые, коричневые, серые, лиловые. Посвежели, как шкура змеи после линьки. Очередное таинство превращения и обновления.
Потом опять пасмурно. Потом пошел снег. Да такой, какого еще надо поискать: снежинки с пятак, огромные тяжелые хлопья, мгновенно исчезающие при соприкосновении с уже теплой и мокрой землей. Пришлось бросить наблюдения: невозможно, очки и бинокль залепляет мгновенно.