Фасциатус (Ястребиный орел и другие)
Шрифт:
А вдруг это всего лишь извивается внутри червячок тщеславного самолюбия, смердящий гнилостно: «Помру, а этикетка с моей фамилией останется в музейной коллекции…» Ведь все хотят быть как большие, хотят быть взаправду…
Кстати, чего уж там, при всем моем уважении к Зарудному, и с ним мне не все понятно. Ну не поддается моему разумению: наблюдает он турача, ухаживающего за самочкой, описывает его гусарское поведение, а в момент спаривания, когда этот турач оседлал самку, именно в момент трогательного птичьего экстаза, кладет их обоих одним выстрелом… Дрын зеленый! Это что? Вдруг непонятно откуда возникшая потребность патроны экономить? Или, может, за этим некая особая научная ценность кроется?
И ведь слабонервным Н. А. не был. В том смысле, что наблюдение спаривания
Как однажды собрались мы с Гопой сплавать весной на байдарках, я в девятом классе был. Сели в электричку, выгрузились в каком-то неизвестном мне месте, дотащили байдарки до речки недалеко от станции, разложились, собираем их под навесными качающимися мостиками, весело поскрипывающими, когда дачники спешат по ним с противоположного берега реки на станцию. Удивительные мостики.
Ждем какого-то Гопиного знакомого, который должен к нам присоединиться. На следующей «кукушке» приезжает он; держался, помню, уверенно, острил браво. Тоже начал с нами байдарку собирать, а потом увидел в воде у берега спаривающихся лягушек. Май месяц, весна, из каждой травинки жизнь вот–вот попрет вовсю, все набирает обороты, лягушки, понятное дело, в авангарде весенних сил.
Так он сапоги болотные поднял, зашел поглубже, рукав засучил, вытащил лягушек со дна и стал с неожиданным для меня остервенением их расцеплять. А это непросто, так как самец самку сжимает, словно окаменев. Короче, не сумев их разъединить, он изо всех сил, с каким-то рвотным хеканьем швырнул этих лягушек об воду, вдребезги разбив обеих, медленно поплывших порознь по течению кровавым месивом.
Я внутренне так озверел, что чуть башку ему не разбил веслом, сдержало лишь уважение к Гопе. За весь день ни слова ему не сказал, даже не смотрел на него.
Уже вечером, когда байдарки сложили перед отъездом, он подходит ко мне, до плеча дотронулся, извини, говорит, и не расстраивайся ты так…
Трудно, конечно, судить вне контекста ситуации, но при прочих равных условиях в случае с турачом мы бы с Зарудным друг друга не поняли… И ведь что важно - он, даже описывая этот случай, умудряется про самих птиц с любовью писать: «петушок, курочка», - черт–те что. Или так (про жаворонка): «…Я выстрелил по самочке, принявшей самый беспечный вид и деловито расхаживавшей по глинистой площадке среди солянковых зарослей; она отлетела шагов на сотню и спустилась; подхожу, чтобы подобрать свою добычу, и– трогательная картина - нахожу ее лежащею мертвою на самом гнезде».
Не иначе, как было у Н. А. такое завышенное представление о месте человека на арене жизни, что он просто и не соотносил человеческую жизнь с совсем не ценной жизнью прочих тварей, включая птиц. Любил их, понимал, восхищался, но жизнь их со своей не сопоставлял, рассматривая конкретное животное лишь как материал для удовлетворения и применения собственных зоологических интересов. «Царю природы» можно все!
Но как он пишет порой! Вот про скотоцерку, например: «Это очень живое, подвижное и беспокойное существо. С раннего утра и до вечера она находится в беспрестанном движении и хотя затихает в жаркие часы дня, но почти всегда… найдется та или другая птичка, которая то крикнет, то погонится за каким-либо насекомым, то вскочит на вершину куста, задерет высоко свой хвостик, покривляется в разные стороны и, осмотрев, что делается вокруг, нырнет в чащу ветвей… Искусством летать… не может похвастаться… На лету зато выделывает иногда разные пируэты, например, внезапно бросается на землю и так же внезапно отскакивает от нее; проделывая это несколько раз подряд, очень походит на маленький резиновый мячик… Никогда не забуду следующего случая: сижу я однажды в тени под кустом саксаула, сижу и радуюсь интересной добыче, которую успел в этот день собрать, а на душе так хорошо; и вот, как бы для того, чтобы привести меня еще в лучшее настроение духа, из куста выглядывает вдруг молоденькая
Каково? Так что не знаю. Я и сам в какой-нибудь исключительной ситуации конечно же буду коллектировать матери ал, но не всегда и не любой. Ты думаешь, если я орла найду яего для коллекции добуду? Ха! Да ни за что на свете.
Не спорю, тушка птицы в музейном хранилище - это кирпичик в большом и важном. Но все же интересно, имеет хоть какую-нибудь ценность на весах вечности прямо противоположное - ощущение конкретной жизни, которое каждый раз останавливает от того, чтобы добавить еще один экземпляр в коллекцию музея?
Что примечательно, начав заниматься птицами по науке вообще перестал охотиться. Как отрезало».
ФИГ ПОЙМЕШЬ
Откажись немедля от этих нелепостей и никогда более не сомневайся в незыблемости предначертаний судьбы…
(Хорасанская сказка)
«9 марта…. После дней, недель и месяцев непрерывных наблюдений глаз сам цепляется за все необычное. На зеленеющем пробивающейся травкой пологом склоне, около гнездовой норы каменка–плясунья усердно расклевывает крупную погадку какого-то хищника. Сил маленького птичьего тела не хватает, ей приходится наскакивать почти с разбега, вкладывая в удары клювом не только силу мышц, но и инерцию движения.
Я неосторожно приближаюсь слишком близко («Пардон, птичка!»), она отскакивает на пяток метров за ближайший бугор, и, не в силах бросить столь важное для себя занятие, прихватывает погадку в клюве. Продолжает расклевывать ее там все с тем же остервенением. Для чего? У меня одна догадка: распотрошить погадку, чтобы использовать спрессованную в ней шерсть съеденной хищником песчанки для выстилки гнезда. Но это уже мои орнитологические домыслы.
Ситуацию до конца я тогда не проследил. Я прошел дальше, как тогда считал, - по более важным делам. А сейчас листаю дневник, и что же я вижу? Ради чего я прошел тогда, не задержавшись еще на пять, или на десять, или, в конце концов, пятнадцать минут у той каменки? Чтобы записать: «Убегающая в панике песчанка тащит к норе во рту целый сноп зеленой Medicago minima» (дневник 10, стр. 43, наблюдение 153)…
Ну и что? Зачем мне это? Зачем мой глаз и моя мысль зацепились тогда за это? Кто и как использует этот факт для науки? Или для искусства? И использует ли? Кому нужно знать, с какой травой во рту песчанка тикает от опасности? То, что песчанка эту траву ест, давно известно. Кого взволнует этот факт? Кому поможет докопаться до истины? Чье воображение разбудит? Чью фантазию окрылит?
Как много своей жизни мы тратим на то, что никогда никому не понадобится, не согреет душу, не поддержит в трудную минуту, не приоткроет новых горизонтов… Эх, знать бы наперед, что зачтется на весах вечности, а что развеется в никуда утренним туманом…
А как бы это могло быть изящно, если бы я досмотрел все до конца и убедился, что добытую из погадки шерсть плясунья утаскивает в нору. Это уже с минимальными натяжками можно было бы считать использованием погадки для строительства гнезда. Для пущей научной важности можно было бы на худой конец и гнездо разорить, раскопать нору. Хотя в этом есть уже что-то гадкое, присущее именно пытливой человеческой натуре. (Если погибаешь с голоду - раскапывай, никаких проблем, жри сырые яйца или птенцов, пеки их в золе, суши на солнце, а так? Для науки?) И это означало бы еще один пример потрясающей утилизации всех мыслимых ресурсов в природе; использование всего, что возможно всегда, когда возможно. Ан нет. Я прошел дальше. Был занят.