Фата Моргана
Шрифт:
— Не смог бы? Врешь, смог! Видишь — поля... пшеница, как море... панское богатство... А ты взял спичку — одну из коробка спичку — и полетел в небо дым, а на земле остался только пепел... Видишь — дома, дворцы, полно скота, добра... а ты пришел — маленький, серый, как мышиная тень,— и за тобой одни головешки...
Хома говорит все быстрее и быстрее, комкает слова, свистит и клокочет.
— От пана к пану... с винокуренного завода на сахарный... от одного панского логова к другому... всюду,
У Андрия глаза лезут на лоб, по спине мурашки.
— Слышишь? — свистит Хома.— Одна голая земля да солнце...
Хома сумасшедший. Что он говорит?
Андрию надо что-то ответить, но его язык, трусливый, как заяц, прячется куда-то в горло.
Наконец дар речи вернулся, но выходит совсем не то, что нужно.
— Бог с вами, Хома. Разве это можно?
Хома глядит молча, потом цедит высокомерно, будто в глаза плюет;
— Хам ты... Червяк... Гибни, пропадай, чтоб и следа от тебя не осталось, будто ты никогда и не жил...
— Вот это так! Какие же вы, Хома...
Но Хома не слушает. Встает, высокий, злой, и входит в пшеницу, как в воду, а Андрий прилип к земле, словно прошлогодний гнилой лист.
Эконом стоит без шапки перед паном, и на бронзовом лице, по которому всегда бродило солнце, пан видит какую-то тревогу.
— Что такое, Ян?
— Прошу пана, сегодня нельзя начинать жать.
— Это почему? Разве Ян не распорядился вчера?
— Все село обегал, прошу пана, да никто на работу не вышел. Не хотят жать по нашей цене.
— Как так не хотят?
Пан вздрогнул. Забастовка? У него?
Пан оскорблен. Ему известно, что по деревням были забастовки, но чтобы бастовали у него,— ведь он всегда был добр к хлопу, прощал ему потравы, а жена его никогда не отказывала больным в порошке хины, касторке и арниковой примочке... Он хочет услышать еще раз:
— Ян говорит — не хотят?
— Да, прошу пана.
Обычное дело. Хлоп — что волк, как его ни корми, все в лес глядит.
Пан смотрит в окошко. Солнце только что встало.
— Ну, хорошо. Вот что... сейчас же на лошадь, и одним духом в Ямища. Нанять ямищан. Не захотят — набавь цену!
— Слушаю пана.
— Лодыри!
Но еще не успела утренняя тишина поглотить цокот конских копыт, как со двора влетает в дом глухой шум, и только высокий женский голос разрывает его, как пламя дым.
Что там?
Пан открывает окно.
Все работники на дворе. Пастухи даже. Дивчата с кухни на бегу шуршат юбками... Какие-то чужие люди.
— Что там за крик? Что за люди?
Пан запахивается, закрывая грудь, и старается понять, что случилось, но на него не обращают внимания.
— Максим!
Максим наконец бежит, какой-то неуверенный, с испуганными глазами, за ним другие.
— Это, прошу пана, не наша вина... Жизнь дороже службы... Искалечат, что тогда дети будут делать...
— Что такое? Ну! Говори!
Работники отвечают хором:
— Как что? Забастовка. Не оставим работу — побьют... Да что тут говорить, идем... Эй, хлопцы, айда!.. Это, пан, не наша воля...
Кровь заливает мозг пану.
— Куда вы! Сто-ойте!..
Заскрежетал злой голос, как железо о камень, и вдруг сорвался. Пан слышит, что упал его голос, разбился, и нельзя слова сказать. Да это и не поможет. Работники уже у ворот. Сбились в них, как серая отара, которую гонят на луг. Из домов выбегают дивчата и только мелькают красным на солнце. Со скотного двора, опоздав, спешит, один среди опустевшей усадьбы, пастушок. Поднял полы, картуз надвинул, кнут извивается за ним по земле, точно змея, и оставляет кривой след.
— Куда ты? Шельма! — топает ногой пан.— Назад!
Пастушок только прибавляет шагу. Пан стоит минуту и смотрит на опустевшую усадьбу.
— Бестии! Хлопы!
Поспешно натягивает штаны и выбегает во двор.
Пусто.
Идет вдоль строений. Странно. Не его усадьба. Будто чужая.
Заходит на людскую кухню, толкает ногой дверь и кричит:
— Марина!
Никого.
— Олена!
Тихо.
На людской кухне — как в кузне. Закопченные стены, выбитый пол, а кислый запах пота и закваски, как кот ленивый на печи, прочно залег на кухне. Охапка дров около печи, начали чистить картошку. И все это брошено как попало.
Пан идет дальше. По двору разбежались гуси; гусята переваливаются с боку на бок, словно ветер гонит по мураве желтый пушок. Не погнал, значит, пастись. Пан качает головой. Коровы так и остались в хлеву. Ворота каретного сарая открыты, и черная пустота глядит оттуда, как из беззубого рта. Бричка стоит на дворе, а около нее валяется упряжь. Ах ты скотина, быдло! Пан берет упряжь, чтобы отнести в сарай, но сейчас же бросает. Неужели никого нет и на конюшне?
— Мусий! Эй!
Снова тихо.
— Мусий! Ты тут?
Странно падает голос в окрестную пустоту и без ответа исчезает.
Пан складывает руки на животе и осматривает двор...
Что ж это такое?
Сон это или действительность?
Вот только что усадьба была как сердце, которое бьется и гонит по телу кровь; теперь все замерло, остановилось, и каждая закрытая дверь, каждая черная дыра — будто загадка.
Собаки увидели пана и с визгом кидаются ему под ноги, скачут на грудь.
Прочь!
А, бестии, хлопы!