Фата Моргана
Шрифт:
А Пидпара снова ходит, стережет ригу, суровый, бесстрашный, готовый защищать свое не ружьем только, а и зубами.
Дожди шли ежедневно. Выскочит солнце на миг на голубую полянку, чтобы обсушиться, глянет на себя в лужу, и снова ползут на него тяжелые растрепанные тучи. Какие-то желтые мутные дни рождались после неспокойных ночей, а люди прятались под свитку и под рядно [30] , выворачивали шапки козьим мехом вверх и месили грязь. Прежде непогода загоняла их в хату, теперь что-то гнало их оттуда к людям. Каждый хотел видеть человеческое лицо, услышать голос.
30
Рядно — толстый холст из пеньковой или грубой льняной пряжи; одежда из такого холста.
Люди словно забыли свою ежедневную работу. Свое поле интересовало мало. Оно казалось таким небольшим, жалким, недостойным внимания и лежало запущенное, незасеянное, даже невспаханное.
В сборне было тесно: свитки так жались к свиткам, что от мокрой одежды валил пар. Вести и слухи, неведомо откуда появившиеся, соединялись в одно, росли на глазах, как тесто в квашне. Сухие бессонные глаза глядели каждому в рот, уши внимательно ловили каждое слово. Что будет? Как будет? Всюду подымается народ, бунтует, хочет чего-то, рабочие бастуют, бросают заводы, чугунка не ходит. Что же им сидеть сложа руки, ждать, чтобы о них кто-нибудь позаботился?
У сборни толпились пришедшие позже и старались попасть в дверь.
— О чем они там кричат? Надо, чтобы все слышали.
— Видите ж — тесно. Не поместятся все...
Когда проходил кто-нибудь из богачей, Мандрыка или Пидпара, те, которые мокли у крыльца, зубоскалили на их счет.
— Заходи, услышишь, как твою землю делят.
— Не слушай, похудеешь с досады.
— Ничего с ним не будет. Бедный работу клянет, а у богача брюхо растет.
— Бедный теряет, богач подбирает.
— Ничего. Все переменится. Доведется и свинье глянуть на небо...
— Как станут смолить.
Мандрыка невесело усмехался и семенил ногами, избегая сборни. Будто забывал, что он староста сельский. Пидпара хмурился и бранился.
Гуща часто где-то пропадал. Возвращался весь в грязи, мокрый, но веселый. Гафийка встречала его за огородом Пидпары.
— На станции был. Бастуют. Уже второй день машина не ходит. Рабочие собрались и советуются. Ну и народ. Надо и нам собирать людей.
— Собирайте. И Прокоп советует.
— Нельзя терять времени.
— А где?
— Может, в лесу, по ту сторону балки.
— Ямищан зовите.
— Позовем всех.
Марко хотел уходить.
— Постой, я что-то покажу...
Гафийка вдруг покраснела, она стояла в нерешительности.
— Что там? Показывай.
Гафийка отвернулась от Гущи и что-то вытащила из-под корсетки.
— Держи.
Он взял за один конец, а она развернула красную китайку [31] .
31
Китайка — плотная хлопчатобумажная ткань, первоначально привозившаяся из Китая.
«Земля и вол...»
— Еще не кончила вышивать...
Она застыдилась, даже слезы выступили
— Я так... может, понадобится... Марийка распорола новую юбку и вышила тоже, еще лучше...
И вдруг замолчала.
Виноватые глаза несмело искали глаз Марка.
Теплый туман стелился по полю и залил балку [32] до краев, так что деревья утопали в нем. [33] Ствол чернел в лесу, или маячил человек, трудно было угадать. Только там, где плечо касалось плеча, или чувствовалось сзади теплое дыхание, люди наверняка знали, что они не одни. Лишь казалось, что из тумана льется в лес живое течение людей, как вода в долину, лава растет и сбивается в кучу.
32
Балка —овраг.
33
Часть текста между звездочками отсутствует в русском издании 1968 года и добавлена верстальщиком.
— Кто там пришел?
— Это мы, ямищане.
И снова текло и мягко шуршало в лесу.
— Кто там?
— Не бойтесь. Свои...
Уже чувствовалось, что и вдалеке так же, как здесь, дышат груди, тело касается тела и что-то живое объединяет с далекими близких, как волна объединяет отдельные капли.
Чиркнет кто спичку, — и на мгновение покажется из тьмы с десяток серых лиц, дрогнет молочный туман и заиграет, как риза в церкви, желтая осенняя ветвь.
— Чего молчат? Нехай говорят...
— Говорите... говорите...
Большое тело колыхалось в тумане, и от края до края одна кровь переливалась в жилах.
Неважно, кто говорил. Только бы услышать что-то такое, что связало бы вместе спутанные мысли, слило надежды в один поток и показало, куда плыть.
Земля!
Тренькнуло слово, как высокая струна, и настроило сердце.
Древнее, знакомое и близкое слово. Это не тот серый жесткий клочок, что как пиявка тянет с человека силы, а сам родит чертополох; это что-то волшебное, пленительное, что издавна манит утомленную душу, переливается, играет на солнце как мечта, как нечто неописуемое, отчего изменилась бы судьба и выше поднялись бы воды жизни вдоль берегов.
Земля — дар божий, как воздух, как солнце...
Земля для всех. А кто ее имеет?
А кто же ее имеет? Пан, богатей...
Есть поле в руках богатых, и есть убогий мужик, ничего не имеет, только руки и ноги... Только свои четыре угла...
В тумане, то тут, то там, как островки, возникали глухие голоса.
«Теперь скажем так: мне нужна земля, потому своей нет и тебе нужна... А пан то видит и нагоняет цену...»
«Не пан нагоняет, а сами бьемся за аренду, потому что ты не возьмешь, так возьмут люди. Никто не хочет с голода погибать — вот и платишь...»
«Все равно погибаешь... Земля не выносит обмолота, голодная не хочет рожать. А что родила, все забрал пан».
«Пропадает твой труд... А на этот год опять идешь к пану, сам себя обманываешь...»
«Страшная явная смерть...»
Слушайте, слушайте! Довольно вам там! Земля принадлежит трудящимся. Кто богатому дал его богатство? Мы, мужики. И откуда сила у него? От нас, мужиков... Деды наши, родители и сами мы всю жизнь работали на пана. Разве мы не заработали себе земли?..
И снова в тумане звучали отдельные разговоры, как задетые струны.