Фатальная ошибка опера Федотова
Шрифт:
Мы такое делали ночью, черт… У меня никогда не было ничего подобного. И не про физику я сейчас, а про другое. Про что-то определенно другое, чему в это мгновение названия не находится в голове.
И будет жутко обломно, если Захарова сейчас поведет себя, как сука последняя.
Как вчера, в клубе.
Не хочу этого страшно, опасаюсь до дрожи в животе.
И смотрю на нее, такую манящую, такую нежную в этом светлом шелке, с небрежно убранными наверх волосами и яркими засосами на шее. Потому что я тоже тот
И за ночь мы славно поманьячили…
Захарова смотрит мне в глаза целую вечную минуту… А затем делает движение, легкое, не движение даже, а, скорее, намек на него, ко мне.
И этого достаточно, чтоб я начал действовать.
Легко и плавно перетекаю вперед и прихватываю сладкую добычу за скользкий шелк. Дергаю к себе, так, что устоять не может, с тихим вскриком падает на меня, машинально пытается удержаться за плечи.
А я зарываюсь лицом в волнующую ложбинку на груди, раздвигаю носом полы халатика и жадно вжимаюсь губами прямо в нежную кожу. У-у-у! Супер!
Ася ахает и как-то по-особенному, податливо и упруго, гнется в моих руках, запрокидывает лицо, дрожит, ладони скользят по плечам, безостановочно и хаотично двигаются, то чуть ниже, сжимая пальцы чуть ли не до легкой боли, то выше, по шее и царапая ногтями затылок. И у меня каждый раз, когда она так делает, по коже мороз расползается.
Сладко, так сладко!
Клянусь, это самая сладкая женщина, что у меня была! Ради этого стоило столько переживать. Такой не жалко всех сожженных нервов в мире!
— Ася, Асенька… — шепчу я, двигаясь губами выше, ловя мурашки на белой коже, уже покрывающейся красными пятнами возбуждения, — хорошая моя… Хочу тебя, не могу… Да?
Мне сейчас почему-то очень важен ее ответ. Ее осознанное, правильное “да”.
Словно это утро будет определяющим в том, что произойдет между нами дальше.
Ночь была офигенной, но там мы, скорее, вливались друг в друга, неистово и жадно, соскучившись и, на контрасте с диким выяснением отношений, стремясь восполнить это нежностью.
А сейчас у нас происходит разговор.
Осмысленный.
И мое “да?” звучит, как предложение.
А ее “да” должно быть согласием. Не только на то, что дальше будет, в ближайший час. Тут мне ее согласие не требуется, и без того все ясно.
Нет, согласие на то, что потом случится. Согласие на нас. И мне хочется его, этого согласия, я в нем нуждаюсь! И все готов сделать, что получить, чтоб добиться!
Потому скольжу языком по шее, мягко и нежно прикусывая сладкое местечко внизу, у впадинки между ключицами. Я вчера разведал его, знаю, как она дрожать начинает, стоит лишь коснуться…
Я ее всю заглажу, затискаю, залижу… Я не выпущу ее теперь! Она настолько моя, что невозможно представить другой расклад. И страшно вспомнить вчерашний день, когда я думал по-другому…
Ася, чуть дрогнув, когда
И я замираю, понимая всю глубину момента.
И жду.
Смотрю в ее лицо, строгое сейчас, серьезное, вообще не похожее на обычно стервозную или хитрую мордашку заразы Захаровой, сжимаю обеими лапами упругую сочную задницу… И молчу.
Говори, мелкая ты нервотрепка. Говори, моя сладкая.
— Это будет в последний раз, товарищ капитан…
Глава 25
— Так, по показателям все понятно? — Кнут внимательно осматривает сидящих перед ним оперативников, и в другое время я бы по полной ощутил ласку начальственного взгляда. Особенно после коллективного втыка по поводу отсутствия нужных показателей на нужных местах и присутствия этих показателей в местах, совсем для этого не нужных.
Но сейчас мне глубоко похуй.
На все. И на замначальника отделения в том числе.
Мне хочется напиться и забыться, это если по правильному, по цензурному. А если не по цензуре, но по реалу: нажраться в говно. И на недельку так и реала выпасть.
И я бы так и сделал, если б не блядская работа. Состояние, как в том тупом стишке-пирожке про мужика, которому дико хочется повеситься, но… дом, работа, долбанные куры…
Вот и у меня так же.
Работа, дежурство, внеплановая планерка, никогда не означавшая чего-то хорошего. Все знают, когда начальство призывает, да еще и всех сразу, да еще и в середине рабочего дня, значит коллективной ебли жаждет. Готовь вазелин, значит.
Хорошо, что я с самого утра в коме, потому похер. Не больно уже ничего. И не будет больно. Отболело, блять. Атрофировалось.
Кнут упирается взглядом в меня, насквозь просверливает. Интересно, чем не угодил? Нет, Кнут, в отличие от Карася — нашего общего отделенческого геморроя, нормальный мужик. Справедливый. Но, как и все мы, глубоко профессионально деформированный. А потому ждать от него можно любого выверта.
И вот сейчас пялится на меня, словно что-то новое хочет увидеть.
Неужели приват планирует?
Не, я сейчас жестко не в форме. Перегнет палку, могу и лопнуть… И прилетит Кнуту по харе, а мне — пинок под зад с волчьим билетом. И, может, даже зона. А и похуй.
— Федотов, что с лицом? — рявкает Кнут, и я морщусь.
— А чего так громко, товарищ подполковник? Не на плацу же…
Кнут, охерев от моей самоотверженной тупости, на пару секунд застывает с открытым ртом, а затем неожиданно спрашивает, и в самом деле чуть понизив голос:
— Что-то случилось у тебя?