Фатальный Фатали
Шрифт:
в Нухе оставаться опасно, может, попросить Ханкызы, ведь ее любит Фатали, чтоб, нет-нет, заступаться перед царем опасно, не надо, станут ее слушать там. успокоить только нухинскую знать, чтоб те угомонили чернь, этих нухулулар. Ханкызы уже знает, никак не может понять, как же Фатали посягнул на священную их книгу?! к ней прикасаются не иначе, как приложив к глазам и прижавшись к корешку устами, и дают клятву, положив руку на ее прохладный кожаный переплет.
как же тогда сплотить и сохранить мусульманский мир, если эту книгу, язык, не поворачивается сказать, но отчего же тогда, не поймет Ханкызы, рассержен царь, а может, мелькнула надежда, упрятал в Метех, чтоб сохранить и сберечь, не дав на растерзание разбушевавшихся правоверных?
а
генерал Старосельский! он губернатор Баку и только что переведен на работу в Тифлис, возглавил департамент общих дел! но как объяснить, что сказать? Фатали уже знает: "Кемалуддовле"!
но не радуйся, ни одного экземпляра не увидишь, сожжено, разграблено, разорвано, и даже тот, что послан Исаковым, Никитич возьмет себе, в свою коллекцию запрещенных книг, и то "философическое письмо", и номер за номером "Колокол", долго охотился за первыми двумя номерами, но и их достал, когда после исчезновения Александра, с которым Фатали летал, но о том никто-никто не знает, даже Никитич, произвели обыск: газетные листки были свернуты трубочкой в бамбуковой трости с выжженным на ней латинским изречением Patit exitus! Никитич не знал латыни, но не настолько, чтоб не разобрать этой знакомой надписи: страдай, несчастный, и какой-то листок, торопливые строчки, повертел в руке, выбросить хотел, но оставил, а потом и забыл, она меж тонких газетных страниц, осмелился как хранить их у себя Александр? а это обрывок разговора с Фатали вроде доказательства, но кто о том знает? страх перед чернью и в защиту монарха, обескуражил Никитича: что же дальше? воины будут биться, ораторы возбуждать к резне, чернь разбивать витрины, насиловать женщин, терзать чиновников, Малороссия отложится, горы растекутся в набегах на Крым, до Москвы, Оренбурга, подымут черемис, а там еще ойраты, вотяки, чухна, да, да, мы с тобой летели, зФ, - невдомек Никитичу, что это Фатали, с кем летел (???!
– знаки Никитича) Александр, и какие-то племена, вместо лица безобразные куски мяса, а вместо глаз какие-то пятна, на маленьких крепконогих лошадях, едят сырое мясо и не знают ни домов, ни пристанищ, произошли от злых волшебниц, которые совокупились в степи с нечистыми духами, и врываются из степей, и дальше через Россию в Европу, а Сибирь встанет и заварит кашу с чинами (?), пойдут по Руси новые Пугачевы и Разины, плодя генералов и маршалов, и Шамили, с одним не справишься, а что как пойдут сотни?! англичане под шумок отхватят Амур и Камчатку, а турки юг, чем же помочь? Монарх - это стержень, это ключ!! "да, да, в Нухе оставаться опасно", "они в надежном укрытии", - не назвал глухую Деревню, это шурин, он недавно стал коллежским советником, ему уже не скажешь просто Мустафа, а обязательно Мирза Мустафа. "а что дом? было б здоровье", "и деньги", "деньги - грязь рук", вранье, конечно, земляки в давние времена придумали с помощью златоустых, чтоб таких горемык, как Фатали, успокоить, - смоется, мол, эта грязь с рук и снова налипнет, "а книги?"
"о чем ты печалишься? была б голова цела!" и сомнение вдруг: зачем это мне? оно вспыхивает в нем, и он его гонит, бросил комедии! четверть века ни строчки! ему б писать не трагикомедии или трагедии, а только комедии, зря бросил! я ли виновен или кто другой? и эта реформа с вязью, которой отданы лучшие годы! а может, - снова вдруг догадка загорелась, - поощряли, чтоб отвлечь и увлечь?! и чтоб бросил головоломную прозу? трагедии?., "он что же, бомбардир? мы ему этого не поручали, сочинительство про монархов! и с казнями верховной власти!" пусть уйдет в алфавит! разрешать и сдерживать, поощрять и не пущать!
но поздно! сколько сюжетов погибло!! и правда Тубу вдруг ярко вспыхивает, и он гасит ее, чтоб снова: зачем это мне?! я брошен в каземат, семья прячется, сын.
"напишите Рашиду, чтоб не приезжал!" а как ему напишешь, язык как повернется: "не приезжай!" и что он будет делать на чужбине, имею ли право разлучать мать с сыном, "да, да, ему лучше не возвращаться, здесь никогда не будет ни прав, ни воли", а родная земля? опомнись, Фатали.
"может, еще присказку мне народную прочтешь: "гуляй на чужбине, а умирать - на родину"? но где родина, и где чужбина? не на чужбине я, ты прав, но и не на родине, где-то между".
ГОЛОСА ДРУЗЕЙ
и зачем это мне, жжет внутри, "эй, чаю мне, чаю!" и говорит, и слушает сам. мозоль на среднем пальце, всегда красная вмятина, ибо пишет и пишет, а теперь вмятина вздулась, и Фатали трет ее, трет, а в мыслях роятся слова, фразы, рифмы, диалоги, картины; и сны какие-то, незнакомый мальчик, которого надо опекать: подвижный, непослушный, не уследишь, выбиваясь из сил, бежит за ним, край пропасти, не упал бы, и догоняет, крепко держит за руку, кто он, на внука непохож, почему оставили на его попечение? чужой, незнакомый мальчик, к чему бы? ах да, вспомнил: малое незнакомое дитя к печали, заботам, новому врагу.
у него сразу три!
И собираются, он слышит их голоса, сколько их было, друзей, на его долгом веку, молодыми умершие, а он еще жив, пора бы и ему, чем он лучше их?!
И Бестужев. Пригнувшись, он переводит его сочинение, и губы шепчут: "Стрела смерти..."
И Одоевский. Бледный, с изъеденными лихорадкой губами, "мне улыбаться нельзя".
И Лермонтов. С нелепым приключением: "Надо в комендатуру!" И хохочут на Шайтан-базаре люди, глядя, как Лермонтов рисует углем ослика на стене, и на осле - татарин в бараньей папахе.
И Бакиханов: "Аи какой хитрый шекинец, поэму успел раньше всех сочинить!"
И Фазил-хан, мечущийся в поисках лучшей доли. И вождь мусульман-шиитов Фаттах, - ее нету, этой лучшей доли, ни у тебя на родине, ни здесь, не обманывайтесь, не верьте, не верьте!...
И исчезнувшие друзья: Хачатур, Мечислав, Александр!
– У нас с тобой, Фатали, - звучит ясно голос Хачатура, - как по поговорке: "Раз свиделись - товарищи, бир горанда - йолдаш; два свиделись братья, ики горанда - кардаш".
А Фатали ему:
– Мы обо всем договорились, брат, да умру я за тебя, мен олюм, имей совесть, Хачатур, не был Кёр-оглу армянином!
– Может, ты и прав, - улыбается Хачатур.
– Не может, а точно, не упорствуй, мен олюм! Хачатур молчит, и последнее слово за Фатали осталось... "Где твоя могила, брат? Ты: часто говорил: "Что ни день, воочию вижу свою могилу". По твоим: стопам уже идут, Хачатур, гремит слава Сундукяна, весь Тифлис бредит "Пэпо"! А кто пойдет за мной?!"
"Где пожар? где горит?" - кричат люди, высунувшись из окон, а Пэпо: "Здесь горит!" - бьет себя в грудь. Душа у бедняги горит!
Да, горел, никак не потушишь, сгорел тифлисский театр! Фатали стоял спиной: к штабу: насосы тщетно боролись с огнем, и тела в пламени пожарища как черные точечки. Неужели последний в жизни Фатали?!
Эти пожары, начавшиеся в далеком и долгом тридцать седьмом! Зимний дворец! Пляска мести! джинны огня бешено мчались, сталкиваясь и разлетаясь, и рушились своды, грохот, пламя, искры, и потоки огня бросались в окна, плясали в водах Невы и: круглых выпуклых глазах падишаха Николая, и: он кричал: "Спасти императорские бриллианты! образа и ризы! знамена!., знамена!... Как куда?! в Адмиралтейство! к Александровской колонне! Эрмитаж! спасти Эрмитаж!!"