Фатум. Том первый. Паруса судьбы

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

Вожак чиркнул слюной под ноги:

– А тебе, Гаркуша, не в падлу бы и пронюхать, чой там и как. А то, ишь, привык яйца на краденом сундуке катать. А Культяпый, не ссы, рот давно говяжьей жилкой зашил. Знает, наперсток безногий, ежели откроет зевло, я ему зараз гляделки медными пятаками закрою. Вот, знашь, небось, «сику» мою?
–  Мамон ласково, как дитя, огладил толстыми пальцами лезвие морского тесака.- Так вот, я ее об его потроха заточу… ежели чо. Давай, пускай петуха. Велено так… - мрачно прогудел Рыжий. Его оловянные глаза, точно вилы, приперли Гаркушу.

– Ты… ты… что, спятил, Мамон?! Окстись! Вся ж улица пыхнет. Глянь, избы-то впритык,

как горох в стручке… - робко пролепетал бородатый.

– Язык заторцуй! Тебе-то чо за беда? Али мошну где замазал поблизости?
–  глаза главаря сузились, словно прорезанные осокой.

– Дак ить люди…

– Волки оне нам! По разным стаям мы шьемся!
– рубанул Мамон и, раздувая ноздри, бросил довеском: -Шевели буханками! Ты знашь, я повторять не охоч.

Глава 10

Капитан Преображенский сидел за изящным столиком из сандалового дерева и ровно был пьян от радости. Он благодарил судьбу - «Северный Орел» был передан, командирский вензель поставлен, шампанское распито. Ему уже грезился шум работ такелажников, которые назавтра должны были приступить к починке вант, плотный шорох страниц судового журнала и неведомые доселе запахи и голоса дальних таинственных берегов. Андрей Сергеевич еще раз ревниво оглядел каюту, утерся ладонью, точно стряхивая сладкий сон… Нет, решительно все было лепо: и ореховые переборки⁷⁶, и сияющие бронзой канделябры⁷⁷ с медовым янтарем свеч, и великолепный ковер на полу, и шкап с книгами; и теплый, волнующий, как вино, осадок от дружеской беседы с необычайно задорным чертякой-тезкой. В ушах звучал его грассирующий баритон, а перед глазами стоял он сам - в утянутом, с иголочки мундире, который способны заказывать лишь люди, с младенчества привыкшие к дорогому платью.

От всего этого приятно пощипывало сердце, веяло Санкт-Петербургом и родным домом. Случай с матросом, затушеванный важными делами, не омрачал боле Преображенского. Измотанная душа ощутила наконец долгожданный разлив усталого удовлетворения. Однако в пьянящую степень восторга Андрей не впадал. Неуемный дух, вечное недовольство достигнутым теребили его. Он снисходительно улыбнулся: знакомая пляска нервов, клянчивших одного - новых дел.

Капитан поднялся и, заложив за спину руки, стал энергично прохаживаться по каюте. В какой-то момент он задержался у врезанного в стену зеркала и придирчиво оглядел себя. Губы его невольно свернулись валиком. Андрей с досадой отметил, что накрепко отстал от моды, светского обращения и манер: и волосы у него длинные, перехваченные бантом на дедовский лад, не в пример Черкасову, который шиковал новомодной прической, и покрой камзола - долгополый, в столицах уже забытый.

Он прищурил глаза и постарался представить себя коротко подстриженным, с подфабреным коком над серединой лба и гладко зачесанными вперед висками. Выходило отвратительно.

– Петух петухом, шпор только нет!
–  фыркнул, негодующе передернул плечами и отошел от зеркала.

Его вдруг привлек портрет отца Черкасова, на который при осмотре каюты он не обратил особого внимания. В роскошной раме красовался преклонных лет мужчина с благородным лицом, затянутый в блестящий полковничий мундир кавалериста.

Андрей отметил тонкий колорит полотна, свойственный высокому мастеру. Выразительность кисти была потрясающая. Лицо казалось настолько живым, что

Преображенский поймал себя на мысли: вот-вот оно дрогнет и заговорит. Но одновременно с восхищением он неожиданно испытал гнетущее чувство необъяснимого беспокойства. Капитан припомнил, с какой гордостью указал на портрет Черкасов. Но было нечто такое в этом портрете, чрезмерно блестящее, чрезмерно парадное, что при более пристальном изучении начинало томить чувством смутного сознания какой-то глубокой и горькой неправды, роковой ошибки, утерянного счастья. Казалось, сам полковник отчаянно сопротивлялся действительности и придавал своему лицу лишь мнимое спокойствие и благодушие. И Андрей, посвященный в фамильную тайну, внезапно всеми порами почувствовал, что и его коснулась она - убитая правда, скрытая за парадностью золотых эполет.

Раскурив трубку, Преображенский нахмурился. Пытаясь отвлечься, он глянул в зарешеченное окно каюты: по внешнему рейду стелился желтоватый туман, почти касаясь пушистым брюхом мрачной зелени волн.

* * *

Андрей зевнул, потянулся, потом сдвинул на край столика фужеры и собрался отписать письмо маменьке, когда в затворенные двери каюты громко постучали. Он чуть вздрогнул от неожиданности и крикнул:

– Входи!

Бронзовая ручка в виде изогнутого тритона опустилась, дверь подалась, и в проеме показалось смуглое от загара лицо Шульца.

– Мое почтение. Можно?
–  хриплым баском с порога плеснул вопросом немец.

– Конечно, старина. Тем паче, что ты уже вошел.

– Так звали - нет?

Преображенский, не поднимаясь с кресла, воззрился на седого, с просмоленной косичкой на затертом воротнике шкипера и кивнул головой.

В этом обрусевшем немце таилось нечто непреклонное и острое, как черное железо заточенного интрепеля⁷⁸. Близко он ни с кем не сходился, да по совести сказать, вообще чурался кого бы то ни было. Вековал бобылем на окраине за крепостным валом в по-немецки вылизанном, аккуратном домишке. Несмотря на то, что шкиперу уже стукнуло пятьдесят с гаком, вряд ли кто на берегу иль море мог угадать его истинные лета. Моряк он был хоть куда с головы до пят: среднего роста, до зависти крепок и жилист. Он и теперь хаживал в дальние, чертом летал по вантам и без устали пыхал трубкой, как камчадальский вулкан. Словом, на жизнь не скулил, в ноги никому не кланялся.

Его сухое, нетипично плоское для немца лицо было точно гравировано сетью белых царапин и шрамов.

Серые, что вода Рейна, широко расставленные глаза лежали выпукло, как на блюде, своим резким льдистым блеском вышибая невольную знобливость у собеседника.

Откуда взялся Шульц в Охотске - никто толком не ведал. Прежняя его жизнь уходила в загадочную глубину прошлого, поэтому наушничали разное, помимо родства с нечистым шептали и такое: дескать, «чухонец-бука апосля чаепития в усердии великом куски сахару считат!»

«Да мало ли что взболтнут!
–  заключал сам себе Андрей Сергеевич.- Пришлого люда в Охотске хоть пруд пруди - поди разберись!.. У нас ведь тут как водится: каждый недоволен всеми и все недовольны друг другом. Ай, да ну всё… Сам черт ногу сломит! Главное - Шульц лихой моряк, туго знающий штурманское дело».

Немец независимо прогремел каблуками, уселся на стул - сват королю, брат министру, нахмурил седые брови и принялся невозмутимо разглядывать истрепанные голенища сапог.

– Что грозный, как туча?
–  Андрей пододвинул кисет с волжским табаком.