Фау-2. Сверхоружие Третьего Рейха
Шрифт:
– Я не могу вмешиваться в середине расследования, но позабочусь, чтобы при нем присутствовал наблюдатель от военной контрразведки. Он будет докладывать лично мне. Вы считаете отсутствие этих людей незаменимой потерей, не так ли?
– Я хотел бы письменно заявить, что если мои сотрудники останутся под арестом, то дальнейшая работа над ракетами станет проблематичной, а использование ракет в полевых условиях будет отложено на неопределенное время.
– Вы в самом деле убеждены, что последствия будут столь серьезны?
– На данном этапе фон Браун и
– Да поймите же! Без согласия Гиммлера я не могу освободить их. Кроме того, я должен избегать малейших подозрений, что проявляю в этой истории меньше рвения, чем гестапо и Гиммлер. Вы знаете, в каком я здесь положении. За мной постоянно наблюдают. Все мои действия фиксируются. Все только и ждут, чтобы я сделал ошибку. Если мне придется уйти, офицерский корпус потеряет последнего посредника между ним и фюрером, последнюю возможность оказывать хоть какое-то влияние. И править будет только СС – и Гиммлер.
– Могу ли я встретиться с Гиммлером? Я обязан изложить ему свое мнение и попросить освобождения этих людей.
– Я созвонюсь с ним.
Кейтель позвонил адъютанту Гиммлера и, объяснив причину звонка, осведомился, могу ли я встретиться с рейхсфюрером. Нам пришлось подождать. Затем пришел ответ.
Гиммлер отказался встретиться со мной. Он сказал, что я должен обращаться в службу безопасности СС в Берлине и говорить с генералом СС Кальтенбруннером.
Кейтель попросил хранить его повествование в строгой тайне и отпустил меня. Я вернулся в Шведт, пылая яростью.
На следующее утро к 11 часам я в сопровождении моего начальника штаба подполковника Тома прибыл в головное управление службы безопасности СС на Принц-Альбрехт-штрассе в Берлине. Это дворцовое строение с его гигантскими лестничными пролетами уже было изрядно потрепано бомбардировками. С потолка и стен осыпалась штукатурка, окна были в трещинах, двери сорваны с петель. Более серьезные разрушения уже были устранены. Но отовсюду неуютно тянуло холодом.
В отсутствие Кальтенбруннера нас принял генерал СС Мюллер. Он представлял собой тип незапоминающегося полицейского чиновника, от которого в памяти не осталось никаких воспоминаний. Лишь позже я смог припомнить взгляд его пронзительных серо-голубых глаз, которых он не отводил от меня. Первым впечатлением было, что ему свойственны холодное любопытство и предельная сдержанность.
Сидя спиной к окну, он начал разговор:
– Значит, вы и есть генерал Дорнбергер? Я много слышал – и читал – о вас. Насколько я понимаю, вы явились поговорить о деле Пенемюнде.
– Да. И я требую немедленного освобождения людей, столь неожиданно арестованных вашей службой СД. В поддержку своего требования я должен подчеркнуть…
– Прошу прощения! – прервал он меня. – Эти господа не арестованы, а содержатся в предварительном заключении, чтобы их мог допросить полицейский комиссар Штеттина. Второе – СД не имеет к этому
– Генерал, я никогда в жизни не соприкасался ни с той, ни с другой службами и поэтому не имею ни малейшего представления о разнице между ними. Насколько мне известно, у гестапо, СД и полиции много общего. Все они занимаются арестами или, как вы изволили выразиться, предварительным заключением.
Он возмущенно сглотнул, но все же попросил продолжать. Я подробно растолковал ему, какой работой занимались и продолжают заниматься арестованные и почему, чтобы весь проект не пошел прахом, их надо немедленно освободить. Наконец я дал свое объяснение сложившейся ситуации. Он молча слушал, не отводя немигающего взгляда.
Генерал Мюллер отказался брать на себя какие-то обязательства до того, как состоится первый допрос, и заявил, что у него вообще нет никаких документов. Он пообещал все доложить Кальтенбруннеру и ускорить ход дела. Я попросил его основательно надавить на Штеттин и получил такое обещание. Затем я обратился с просьбой разрешить мне навестить арестованных. Он дал разрешение.
Внезапно он бросил:
– Вы очень интересная личность, генерал. Вы знаете, какое у нас пухлое досье, полное показаний против вас?
Я удивленно покачал головой. Демонстрируя толщину досье, он поднял руку над столом. Я не мог не спросить его:
– Почему же вы в таком случае не арестовываете меня?
Потому что пока это бессмысленно. Вас до сих пор считают нашим крупнейшим специалистом по ракетам. И мы не можем просить вас свидетельствовать как эксперта против самого себя.
– Весьма любезно с вашей стороны. Но я действительно хотел бы выяснить, что вы имеете против меня.
– Ну, во-первых, задержка с производством ракет "А-4". Придет день, когда этот вопрос обязательно всплывет.
– Полностью согласен. Но многим придется неподдельно удивиться, когда они узнают, кто несет за это ответственность. Есть что-то еще?
– Да. Придется разбираться и с вашей деятельностью по созданию ракет и в управлении вооружений сухопутных войск.
– Ах да! Значит, я тормозил их создание? Это все? В таком случае чертовски мало!
– Нет. Это всего лишь несколько основных обвинений. Может, вы хотели бы услышать и о вашей отдельной деятельности в Пенемюнде? Вас обвиняют в том, что вы сознательно способствовали саботажу и поощряли его.
– Достаточно серьезное обвинение. Каковы доказательства?
– В конце марта прошлого года на совещании с вашими директорами вы сказали, что фюрер хочет, чтобы "А-4" никогда не достигли Англии. И добавили, что тут вы бессильны. То есть вы оказали пессимистическое, можно сказать, пораженческое воздействие на рвение и энтузиазм ваших сотрудников и тем самым способствовали саботажу.
– Я не знаю, кто вам передавал ход этой встречи, но если вас интересует, что там на самом деле происходило, я с удовольствием дам в этом отчет.