Фауст и физики
Шрифт:
Ибо сама власть превращается в цель. Она права, что бы она ни делала, куда бы она ни вела. Так Опыт пишет пародию на Мысль, так эксперимент Фауста куражится над его «великой затеей».
Ну что ж, это логика реальности, и Мефистофель убеждает Фауста признать ее.
Он снова льстит Фаусту, снова настаивает на необходимости им совершенного. Разве бывает строительство без жертв? Разве что-нибудь в истории обходилось без этого? И потом, что значат жалкие старики с их колокольным звоном? Все это ханжество — звон, все это — мираж веры. А Фауст воздвиг город, построил в городе дома и дворцы. Это не колокольный звон на часовне Филемона и Бавкиды. Это материальность. Это можно оставить потомству, потрогать
Ого! Труды Фауста и Мефистофеля — уже «подвиг»! Они перестали быть «делом», они перешли в разряд героических.
А сам-то Фауст уже не Фауст, а «гордый ум». Нет, черт явно не рассчитывает на афронт. Он мажет патокой. Он сластит в открытую.
Фауст приемлет все это. Но что-то мучит его. Его мучит «бельмо в глазу» — дом Филемона и Бавкиды.
Фауст стыдится этих мук. Ему ли завидовать старикам, когда у него в руках весь берег, вся власть?
Невыносимы эти муки, А говорить о них стыжусь. Мне стариков бы первым делом Убрать: мне нужно место их; Мне портит власть над миром целым Одна та кучка лип чужих!Это уже спесь правителя. Это уже раздражение диктатора.
Этого-то раздражения и стыдится Фауст. Все-таки в нем еще что-то осталось. Это что-то — его совесть, это человек в Фаусте. Правда сталкивается в Фаусте с силой.
Их борение совершается на наших глазах. Фауст ищет оправдания, идеи для удаления стариков. Он не может так просто снести их дом. Эту идею он сам подкидывает Мефистофелю:
Звон этот колокола ровный Напоминает мрак церковный…Ах, вот что! Старики держатся за свою часовенку, они поклоняются идолу, слуги которого на земле обкрадывают людей. Разве это не повод для того, чтобы их снести? Разве не оправдание?
Мефистофель с удовольствием подхватывает эту идею:
Еще бы: эта мерзость, право, Способна жизни быть отравой! Противен звон — скажу и сам — Благовоспитанным ушам: Висит проклятый звук «бим-бом», Как туча в небе голубом, Во все мешаясь без причины, И от купели до кончины Как будто важен только звон, А жизнь сама — ненужный сон…— Да! Да! — поддерживает Фауста Мефистофель. — Вы совершенно правильно изволили заметить! Старики поклоняются миражу, их ханжество претит. Что их молитвы? Они ничего не стоят рядом с делом,которое
Высокое оправдание найдено. Бог Филемона и Бавкиды где-то на небесах, а благо, во имя которого сносится их дом, здесь, на земле. Что же, «важен только звон, а жизнь сама — ненужный сон»?
Нет, стариков надо устранить. Это во имя жизнибудет сделано.
И Фауст, подгоняемый этой идеей, уже готов освободиться от мук:
Упорством глупым и строптивым Испорчен плод моих побед; Измучен я, терпенья нет; Я устаю быть справедливым!Он хочет верить, что он еще справедлив. Он нарочно все это говорит, чтоб услышать поддакивания Мефистофеля. Он хочет, чтоб видели, как ему трудно, как ему нелегко отдать этот приказ.
Ибо Мефистофель только и ждет приказа. Он мог бы сам пойти и выбросить стариков с их дюны в одну секунду. Но он хочет услышать этот приказ из уст Фауста. Из уст того, кто теоретизировал накануне прихода к власти. Кто говорил о добромправлении, кто и сейчас еще произносит слова о справедливости.(Вот они, слова!)
И видя, как невыносимо для его патрона решиться, бросает:
Чего ж стесняться? Ты давно Решил создать там поселенье.Фаусту некуда отступать. И он отдает приказ:
Идите ж, чтоб без промедленья Убратьотсюда их в именье, Что мною им отведено.Мефистофель отвечает по-солдатски: есть!
И не успеют оглянуться — На новоселье уж очнутся; Насилья след пройдет, и впрок Пойдет им чудный уголок.Черт дает «резкий свисток», и на сцене появляются «трое сильных». Машина силы заработала. Сильные так и рвутся к делу. У них руки чешутся, им «повеселиться любо».
То, что они сделают со стариками, для них — веселье, работа. Они — исполнители, и им не нужны «высокие слова», не нужны «оправдания». И, удаляясь вместе с ними, Мефистофель бросает в зал:
Рассказ не нов: отдай скорей Свой виноградник, Навуфей!Он намекает на библейского царя Ахава, который отнял виноградник у своего соседа Навуфея. Так же поступает и Фауст. Мефистофель срывает с приказа Фауста покров «идеи». Никакой идеи нет, ущемлено самолюбие Фауста, его тщеславие. Из-за него и «бесится» «владыка».
Черт и «трое сильных» выжигают рощу стариков дотла. Они и их самих — вместе со странником — отправляют на тот свет. Дело сделано, и там, где зеленела листва и звенели колокола, дымятся угли.
Первым замечает это Линцей. Он стоит на башне и вглядывается в ночь. И вдруг в ночи вспыхивает огонь. В его свете Линцей видит, как «листья жгут». Он вскрикивает в ужасе: «Что за ад!»
«Рай» Фауста — это ад. Это ад для доброго Линцея, для добрых стариков. Это торжество черта, а не бога.
И снова бог и черт, как два антипода, возникают в трагедии. Еще в начале пятого действия, когда старики были живы, Филемон сказал страннику: «Старый бог наш — нам оплот!»