Фавн на берегу Томи
Шрифт:
С тех пор как я увидел ее, она из головы у меня не выходит, — признался Бакчаров почти шепотом. — Глядя на нее, я решил написать книгу о юной мученице и ранних христианах. Это будет книга о женской храбрости, о всепобеждающей женской любви и особом предвечном свете, который теплится в сердце каждой женщины.
— Почему же вы не пишите? — возмутился Чикольский.
— Пишу, — возразил Бакчаров. — Вчера начал. Если бы не одна история…
— Какая история?
— Никакая, — отмахнулся Бакчаров.
— А вот здесь я живу, — остановился Чикольский и указал на низкую избушку в подворотнях Ефремовской
Придерживая очки, Бакчаров любопытно рассматривал небольшое, чуть покосившееся бревенчатое строение под трогательно клонящейся ранеткой. Четыре могучих суковатых сосны росли у Чикольского в огороде, и далеко в небо уходили их сначала черные и заскорузлые, а выше светлые и шелушащиеся стволы. Зелень их раскрывалась на кривых, змееподобных ветвях широким зонтом только у самой макушки. Глядя на них снизу, Бакчаров ясно представил себе, что, когда Сибирь была еще девочкой, между этими стволами летали, каркая и хлопая кожистыми крыльями, большие зубастые рептилии.
— Восхитительно, — признал европейский учитель. — А скота не держите?
— Была корова, — вздохнул Чикольский. — Пришлось проиграть в карты.
— А с кем вы живете, если не секрет?
— Один живу! — воскликнул Чикольский. — Вы зайдите, Дмитрий Борисович, я очень прошу!
Дух старой избы возбуждал внезапную грусть — родственницу древнерусской тоски.
Посреди избы была печь. От нее исходили все стены и создавали три помещения. Первое — прихожая с кухонным закутком, второе — горница, третье — небольшой чулан с окном, превращенный Чикольским в капище богини любви. Здесь стояла маленькая мраморная статуя полунагой Афродиты, подле нее горели церковные лампады и стояли живые цветы в горшках, дымилась чашечка с самодельным кедровым ладаном.
В комнате Чикольского было аскетично и чисто, ни соринки, ни пятнышка, все лежало на местах и стояло по полочкам. Никаких признаков безумия и творческого беспорядка здесь не было. Комод был уставлен иконами и различными христианскими святынями — камушками со святых мест, маслом в крохотных скляночках, засушенными просфорами и лоскутками от одежд малоизвестных русских святых. Беленые стены комнаты были бугристыми, а в печной стене выложен кирпичами самодельный камин. Деревянные полы были покрыты цветными холщовыми постилками, по ним было приятно ступать. Здесь было два стола, диван, стулья, шкаф с посудой, на окнах горшки с цветами. В углу стояла высокая кровать с пологом и целой горой из пуховиков и подушек в пожелтевших и сыроватых на ощупь наволочках.
Бакчаров посмотрел книги, коечего поспрашивал у хозяина из области философии и понял, что сумасшедшийто не дурачок, а настоящий поэтбезумец. И все учителю в нем тут же начало нравится. И даже в корявых, неуклюжих стихотворениях Арсения Чикольского стали видеться Бакчарову сокровенные нотки почти соломоновой мудрости.
Чикольский пояснил, что не владеет избой, а только «присматривает» за ней по просьбе одного старого юродивого рыбака Тихона. Несколько лет назад одинокий рыболов получил откровение и отправился пешком в Святый град Господень. С тех пор о нем никто ничего и не слышал. Но Чикольский был уверен, что скорее всего вдохновенный старик просто не нашел в себе сил покинуть святые места и обосновался
…Поэт и учитель просидели за чаем до позднего вечера, Бакчарову страшно не хотелось возвращаться в «Левиафанъ». Он больше не хотел ни видеть Человека, ни слышать его колдовской музыки. Вчера он считал ее забавной, а сегодня музыка казалась ему просто магическим орудием зла. Поэтому, когда Чикольский робко пригласил учителя вместе с ним «присматривать» за тихоновской избой, Бакчаров, не раздумывая, согласился.
Теперь он сидел возле самовара, слушал чудаковатую болтовню и хрустел суставами пальцев, думая, как бы так незаметно прокрасться во чрево «Левиафана» и вытащить свои вещи с глобусом.
Делать было нечего. Пришлось вставать и спускаться с крутизны Ефремовской обратно на страшную Набережную улицу.
В кабаке Бакчаров расплатился за все с хозяином «Левиафана» и пошел в сопровождении полового Анисима наверх в свою комнату. Номер показался ему неуютным до пошлости. Он был рад, что навсегда покидает его. Хотя еще вчера «Левиафанъ» ему нравился. Он не исключал и того, что будет по нему скучать. Даже без Ивана Человека среди всех низкопробных гостиниц эта оказалась самой своеобразной.
Бакчаров скидал все в чемодан, взял глобус и попрощался с лохматым Анисимом.
Победно шагая с вещами по узкому коридору, Бакчаров вдруг ощутил себя свободным от всякой там мистики. Он остановился и оглянулся на балконную дверь. Чувство, близкое к мальчишескому естествоиспытательству, охватило его. Идя сюда, он только и думал, как избежать встречи с Иваном Александровичем, а теперь, уходя, вдруг захотел с ним украдкой увидеться, улыбнуться и попрощаться в знак своей стойкости.
Решительным шагом он вернулся к балконной двери и подцепил ее ногой. Она отворилась, и он снова вышел на гостиничную дворовую палубу, где так беспечно и дерзко вчера разговаривал с Человеком, курившим в качалке.
Была качалка, был даже плед, а Человека здесь не было. Это огорчило Бакчарова. Он прошелся по скрипучим доскам балкона вокруг двора и вернулся в коридор «Левиафана». Только хотел уйти, как внимание его притянулось к двери последнего номера. Он вспомнил просторную комнату, так разительно отличавшуюся от его клетушки, вспомнил не узнанную им тогда спящую в обнимку со спинкой кресла Анну Сергеевну, полумрак, черное пианино, светильник в абажуре и покрывало, уползающее в переднюю.
Нерешительными шагами он двинулся в конец коридора, дважды останавливался, кусал губу и продолжал двигаться. Дойдя, он поставил чемодан, вдохнул последний раз и очень громко постучался.
— Войдите! — ответил оттуда Человековский голос.
«Что я наделал!» — подумал Бакчаров. Все это время он надеялся, что Человека там не окажется и он уйдет с чувством приподнятого собственного достоинства. А Человек возьми и окажись в этот раз в своем номере. И кем бы теперь почувствовал себя учитель, если бы, как трус, бросился к лестнице? Нет. Это почти как дуэль. Ему пришлось толкнуть дверь и шагнуть в темную комнату с опущенными тяжелыми шторами.
— Проходите, садитесь, Дмитрий Борисович, — послышался голос невидимого хозяина.