Фавн на берегу Томи

Буркин Станислав

Ведьма усадила его за стол с глубокой чашкой, в которой до краев было налито нечто густое, маслянистое и переливчатое, как ртуть. Жидкость дымилась едкими испареньями. Старуха откупорила пыльную банку, залезла в нее пальцами и изловила в ней две склизких поганки, одну с видимым удовольствием съела сама, а другую предложила Бакчарову.

Учитель разжевал безвкусный, тающий во рту гриб и заставил себя проглотить его.

— Теперь слушай внимательно, — сказала ведьма. — Склонись над зельем, сунь один конец соломинки в чашку, другой в рот возьми. Смотри внимательно на поверхность зелья и дуй, не отрываясь, в соломинку.

Ведьма забубнила заклинания, и Бакчаров стал

усердно, не без интереса, исполнять все ему веленое. Когда он дул в соломинку, дымящаяся жижа не бурлила, а пузырем поднимаясь к его лицу, отражала его физиономию с надутыми, как у стеклодува, щеками и красными от напряжения глазами, потом пузырь лопался, обдавая Бакчарова густым жаром, и надувался заново. Бакчаров всматривался слезящимися глазами в переливчатую, скользящую как мыльный шар поверхность, стараясь различить проносящиеся перед ним во время надувания кривые мутные образы. Вдруг ему стало плохо, закружилась голова, и в глазах потемнело.

— Фуу, не могу больше, — оторвался Бакчаров.

— Дуй! — остервенело скомандовала старуха. — Дуй, кому говорят!

Бакчаров послушался, а ведьма встала сзади и взяла его за уши. Учитель дул до тех пор, пока слезы его не закапали в чашку. Дмитрий Борисович отчетливо почувствовал, как внутри чтото оборвалось, в ушах гулко пробил колокол, сердце замерло, в глазах разноцветными огнями вспыхнула рождественская елка, в голове помутилось, и Бакчаров погрузился во тьму.

Как только голова учителя повисла в руках старухи, она склонилась и быстро, скороговоркой, зашептала над ним:

— А слугато пулькито вытащил, а сам в ружья пробки забил, как ему было велено, ради шуточки, чтобы только хлопнуло, да по вам шлепнуло, а племяшкато губернаторский патрончикито подменил настоящими, так как смерти хотел твоей, равно как и усопшей сударыни.

Потянув обмякшего в обмороке Бакчарова за уши, она оперла его на спинку стула так, что он развалился, запрокинув голову с разинутым ртом.

Залимиха взяла со стола чашку, вышла из сеней, выкопала ямку, вылила в нее зелье и закопала. Вернувшись, она растрясла Бакчарова. Он пришел в себя, мгновенно покрылся липкой испариной и осмотрелся вокруг с открытым ртом и полуоткрытыми от дурмана глазами.

Дверь с улицы отворилась, и в сени, цокая копытцами по половицам, вошли два серых чертика со свирепыми мордами, таща в четыре руки тяжелый бидон.

— Куда ставитьто? — спросил один из них страшным гнилым голосом.

— На кухню несите, — послышался голос Залимихи.

Бросив взгляд на потерявшего дар речи Бакчарова, чертенята недовольно фыркнули и, пыхтя под весом бидона, торопливо процокали в дом.

Видя, как Бакчаров проследил глазами от одной до другой двери, Залимиха улыбнулась и промолвила понимающим тоном:

— Что, чертики? Это ничего, это пройдет. После желчи аспида и не такое привидится. Вина выпей да выспись как следует. А теперь проваливай и ни шагу сюда.

Бакчаров стремительным рывком, выставив перед собой руку в направлении двери, устремился на улицу. Учитель выскочил за дверь и, поскользнувшись, кубарем скатился с крыльца. На свежем воздухе ему стало еще хуже. Он, шатаясь и спотыкаясь, обошел дом, прошел мимо могил и перевалился через кованую ограду.

В это время две застывшие в окне второго этажа девичьи фигуры провожали его взглядом.

Потом по пути учителя качало из стороны в сторону, дважды рвало в подворотнях, и все прохожие принимали его за пьяного. Пробравшись в «Левиафанъ», Бакчаров потребовал у Анисима бутылку «Мадеры», но не дождался слуги и уснул, ничком распластавшись на кровати в обуви и шинели.

6

Очнулся

он поздним вечером с тяжелой похмельной головой. «Не надо было ходить, — думал Бакчаров. — Кой черт меня дернул?» Вдруг он нахмурился, вскочил, распахнул окошко и уставился на тускло подсвеченный особняк губернатора. В некоторых окнах дома, словно забыв о трауре, горели огни, а другие смотрели на Бакчарова темными холодными пятнами. По мокрым улицам, как сказочная волшебница, причудливо вертясь, носилась тяжелая и сырая вьюга. Оживленная этой волшебницей, ночь казалась праздничной.

Было еще не поздно, и внизу проплывали с глухим дребезгом телеги и экипажи, шныряли по тротуарам съеженные, юркие фигуры залепленных снегом пешеходов.

— Не я убил Марию Сергеевну, — проговорил озаренный учитель, изумленно глядя на улицу, на сад и особняк губернатора. — Павел Яблоков погубил ее.

Тут Бакчаров уронил взгляд на поверхность стола и медленно оторвал от нее фотокарточку, ту самую, которую накануне хотел отдать хозяевам «Левиафана». На снимке была знакомая девушка.

«Неужели Елисавета Яковлевна? — изумился Бакчаров. — Этого не может быть. Это не совпадение. Это какойто заговор! — Дмитрий Борисович задумчиво присел с карточкой на кровать. — Этот странный артист просто дьявол какойто, — думал он хмурясь. — Он заранее подложил мне карточку, зная, что я пойду по его совету к Залимихе. Как бы там ни было, но старый черт оказался прав, — постановил Бакчаров и вновь посмотрел в свои ладони на карточку. — А она и вправду красивая».

Это была праздничная ночь. Чтото радостно трепетало в груди Бакчарова. Он сунул фотографию в карман возле сердца, спустился в кабак и, преисполненный чувством благодарности, допоздна слушал музыку Ивана Александровича. У Человека появились два лихих скрипача с пейсами и мальчикфлейтист. Сам Человек, как всегда, восседал на стуле, а заводные музыканты чуть в стороне подыгрывали ему, пританцовывая.

В тот час, когда ночь спускалась над землей,Трубкой пыхтя, шел я просекой лесной,Как из древней чащи леса,Вышла девушка принцесса,Я ее соблазнил.Ласкал руками грубыми ея перси округлые,Целовал губами жадными ея ножки смуглые,Ах, какая была принцесса нежная,Мать ее — королева снежная,Я ее раскусил!В час, когда над землей спускались сумерки,Мелькнул край платьица ее в сумраке,Смеялась, за стволами пряталась,Другу лесному сваталась,Он ее полюбил.Тихим часом под неполной луною,Когда в сумерках повеяло весною,Погубил ее, полюбил…

После часа ночи, допев эту песню, Человек кудато испарился и до конца в кабаке играли одни только скрипачи. Бакчаров слышал, как обсуждают смерть губернаторской дочери, молча ужасался, чувствуя себя гоголевским Хомой, потел и снова и снова требовал принести вина.

— …И кому могла причинить досаду сударыня или обиду какую? — грустил старый захмелевший добряк. — Она же меддевица, белый херувим была! Сам видел, как в АлександроНевской церкви молилась, поклон за поклоном, да все плакала…