Фаворит
Шрифт:
— Да что у вас тут, братец? — спросил Ушаков.
— Ч у м а, — ответил солдат и, зашатавшись, упал…
Издалека шагали мортусы, обшитые с ног до головы рогожами и мешковиной, пропитанной вонючим дегтем. Несли они длинные шесты с крючьями железными на концах.
— И давно у вас так-то? — издали окликнул их Ушаков.
— Мы не знаем. Мы не здешние. Нас прислали…
Это были каторжники. Крючьями они зацепили солдата за острый выступ его подбородка, поволокли прочь, словно падаль. Ружье мертвеца закинули в костер, жаркое пламя нехотя ощупало полировку приклада. А где-то за городом, на Днепре, как сладкое видение будущих странствий, торчали высоченные мачты первого на юге линейного корабля — «Слава Екатерины»…
«Черноморскому флоту быть теперь
Камертаб — Лунное Сияние, Аксинья в православии, Федоровна по крестному отцу Ушакову, — где же ты?
— На кого ж ты меня покинула?..
Старый турок Махмуд держал в посинелых губах гвозди, а молоток наготове. Он взялся за крышку гроба:
— Кысмет! Так угодно воле Аллаха…
Прохор Курносов еще раз вгляделся в тонкое лицо турчанки, навеки запомнил улыбку на губах ее, не забыл выгнутые дуги бровей, словно Камертаб перед смертью сильно удивилась чему-то, и снова захотел кинуться на грудь жены, но Махмуд с грубой бранью отпихнул его прочь от гроба:
— Не лезь! Еще и сам заразу схватишь…
Прохор Акимович перевел взгляд на близнецов своих — Петра и Павла: материнская тонкость была в их детских личиках, только лбы пошире да волосы отцовские, светлорусые.
Он сказал Махмуду, заплакав:
— Так что стоишь-то? Заколачивай уж…
После похорон, вместе с детьми и Махмудом, побрел он в первый же кабак и стал глушить стаканами водку. Махмуд не пил ни капли. Ел рыбу. Дети тянули отца за рукав мундира:
— Тятя, ну, хватит тебе! Пошли до дому-то.
— А где дом? Нет у нас больше дома… все сгинуло.
Черный пудель, скуля, жался к хозяину, ласки его искал. Пахло вином, дегтем, пожарами, тленом и свежей стружкой.
— Ништо не мило теперь… сдохнуть бы!
— Сдохнешь, — сказал Махмуд, — а Петра с Павлом на меня оставишь? А корабли кто достроит?
— Будь все проклято… уйти бы куда! Далеко…
— Езжай обратно в Азов, там нет могилы ее.
— И с могилой здесь не могу я расстаться…
Сыновья, по знаку Махмуда, подхватили пьяного отца с лавки, потащили из кабака. Махмуд шагал рядом, куря трубку, плевал в чадящие костры, за ними бежал пудель, брезгливо нюхал черные пятки мертвецов. Отойдя подалее, Петр и Павел опустили отца на траву, и он затих, а Махмуд велел им:
— Тащите лопаты! Здесь новую землянку отроем…
Мимо шли мортусы, хотели тащить и Прохора.
— Не тронь! Это пьяный, — заслонил его Махмуд.
— А чего ты тогда трезвый?
— Аллах не велел сегодня…
Когда Прохор Курносов очнулся от вина, он увидел детей, сидящих поодаль, а рядом с ним лежал мертвый Махмуд.
— Чего вы сидите-то с лопатами?
— Да он и велел. Землю копать хотел.
— Не надо. Его и без нас приберут…
Пудель Черныш ласково облизал лицо хозяина.
— Пошли, деточки… еще разок навестим матушку.
Через день, пересилив себя, заявился он в Херсонское адмиралтейство, где сидел Марко Иванович Войнович.
— Где тебя черт носил? — спросил он, всегда грубый.
Майор и сюрвайер протянул ему бумагу:
— Рапорт мой. Не хочу больше жить здесь.
— В уксус кидай! Чего в руки-то мне суешь?
Подле него стоял чан с уксусом, в котором Прохор и прополоскал рапорт свой, словно тряпку худую. Войнович взялся за край бумаги, держа ее в отдалении от себя, выждал, когда стекут с листа капли уксуса. Не приближая к себе, вчитался:
— Так и все разбегутся… Ступай на верфи, готовь к спуску «Славу Екатерины». Днепр там не широк и с мелями. Ежели промедлишь якорями зацепиться, под суд тебя!
— Ладно, — сказал мастер. — Это я сделаю…
Первый линейный корабль спрыгнул со стапелей на светлые воды Днепровского лимана. Орден Владимира четвертой степени был наградою мастеру; в углах ордена расположились девизы: ПОЛЬЗА — ЧЕСТЬ — СЛАВА.
При двух орденах и при шпаге снова побрел он на кладбище. А там, качаясь над могилой, долго рассказывал Камертаб обо всем, что случилось с ним — без нее… Разве она умерла?
Камертаб все слышала. Камертаб все понимала.
«Прощай, сбереги
ЗАНАВЕС
Если казна медлила отпускать деньги, Потемкин приходил в сатанинскую ярость. Сохранился документ, увенчанный его резолюцией: «Дать, дать, дать!.. вашу мать». Потемкин имел 70 тысяч крестьян в Белоруссии, 6 тысяч крепостных душ в русских провинциях, на полтора миллиона рублей бриллиантов и — долги, долги, долги. Его состояние, впрочем, никогда не достигало уровня богатств прежних временщиков — князя Меншикова при Екатерине I или герцога Бирона при Анне Иоанновне (а позже Платон Зубов станет во много раз богаче князя Таврического)… Потемкин наловчился запускать руку в казенные деньги, но никогда не обирал своих крепостных: «Не пристало господину, вроде мельничного жернова, почитать своих рабов ничтожными зернами!» Потемкинские крестьяне были зажиточны, посевы ржи и льна в его владениях постоянно увеличивались. Если на каком дворе не было скота, Потемкин снабжал скотиной за свой счет. Владея городом Кричевом на реке Соже, он завел там лесопильни — для флота, канатную фабрику — для флота, мануфактуру парусиновую — для флота. Хороший хозяин для страны, светлейший был отъявленным разгильдяем, когда дело касалось его собственной персоны: доходов со своих предприятий никогда не имел, все они были ему убыточны. Для Потемкина, кажется, важнее всего была сама суть производства, конкретная польза государству, а совсем не личная прибыль. В этом светлейший выгодно отличался от множества дворян-современников. Очень много денег забирал у Потемкина стекольный завод. [34] Он сам вникал в тайны стекла, экспериментировал в лабораториях, озабоченный — чем лучше стекло расписывать, какие узоры для глаза людского приятнее? Постоянно общаясь с живописцами и архитекторами, он развил свой художественный вкус…
34
Академик II. И. Качалов в своей классической монографии «Стекло» (Изд-во АН СССР, 1959. С. 236) пишет: «Мы знаем Потемкина как очень щедрого и широкого человека, которому скряжничество всегда было чуждо. Его политика по отношению к заводу всегда была целевой, оздоровляющей и во всех технических вопросах неизменно прогрессивной».
Григорий Александрович обожал все необычное: если строил, то грандиозное, если давал концерт, то весь Петербург его слышал. А жить, как все люди живут, было ему несносно и противно. Он знал, какая худая слава сложилась о нем.
— Но если я тащу деньги из казны, — оборонялся он, — то и верну их России обратно — Тавридой с ее богатствами, новыми городами на Днепре и море Азовском…
Чтобы русская армия не зависела от купцов английских, он наладил суконную фабрику в Дубровне (под Екатеринославом), много лет занимался разведением тутовника и шелковичного червя в условиях Подмосковья. Там возникла его знаменитая Купавинская мануфактура, на которой трудились крестьянки, а секреты выделки шелка передавали им испанские мавры, выписанные светлейшим в Россию. Для современников остался памятен день, когда Потемкин въехал однажды в Петербург: сидя в открытой карете, он держал между ног мешок с орехами, которые велел заранее позолотить. Полной пригоршней рассыпал он орехи по улицам, и сначала это восприняли за его очередную причуду. Однако стоило женщине такой орех раскусить, внутри его скорлупы она находила пару тончайших женских чулок…
Но главная заслуга Потемкина — во внимании к русскому солдату. Его военные реформы всегда будут стоять рядом с военными победами Суворова, а многие изречения Потемкина — с боевыми афоризмами Суворова.
Вооруженные силы России, если бы их собрать вместе на одном поле, явили бы красочное зрелище: инфантерия — светло-зеленая, кавалерия — синяя, артиллерия — красная, а мундиры флота блистали ослепительной белизной. Потемкин первым делом желал оборвать у солдат прусскую косицу на затылках.