Фавориты Фортуны

Маккалоу Колин

— Моя семья, — громко говорил Цезарь с ростры своим высоким голосом оратора, — состоит из одних женщин! В живых не осталось мужчин поколения моего отца. Из мужчин моего поколения только я один сегодня в Риме скорблю об уходе старейшей в моей семье — Юлии, чье имя всегда произносилось полностью, без всяких сокращений или добавлений. Она была старшей в семье Юлиев, она явилась несравненным украшением имени своих предков. Рим не знает другой женщины, подобной Юлии. Она была красива, обладала мягким характером и такой верностью, что нет мужчины, который не желал бы встретить эти качества в матери, жене или тете. Она дарила всем теплоту любящей натуры, доброту щедрой души. Есть лишь одна римлянка, с которой я мог бы сравнить умершую Юлию. Она тоже потеряла своего мужа и детей задолго до своей кончины. Я имею в виду великую патрицианку Корнелию, мать Гракхов. Их судьбы были схожи в том, что Корнелия и Юлия обе потеряли сыновей, которые были обезглавлены, и ни одного из них им не разрешили похоронить. И кто может решить, чье горе

больше? Корнелия пережила обоих сыновей, но не испытала позора обесчещенного мужа. Юлия увидела смерть своего единственного ребенка, ее муж был обесчещен, ее старость — полна лишений. Корнелия умерла, когда ей было уже за восемьдесят. Юлия ушла на пятьдесят девятом году жизни. В чем причина такой разницы? В отсутствии сил у Юлии или более легкой жизни у Корнелии? Народ Рима никогда не узнает причины. Да мы и не должны задавать такого вопроса. Это были две великие и славные женщины. Но сегодня я чту Юлию, а не Корнелию. Юлию из Юлиев Цезарей, чья родословная длиннее родословной любой другой римлянки. Ибо в ней соединились цари Рима и боги, основавшие Рим. Ее мать была Марсия, младшая дочь Квинта Марсия Рекса, августейшего потомка четвертого царя Рима, Анка Марсия, которого каждый день с благодарностью и похвалой вспоминают в этом большом городе. Ибо это он провел в Рим пресную вкусную воду, которая бьет из фонтанов на каждой общественной площади и перекрестках. Ее отец был Гай Юлий Цезарь, младший сын Секста Юлия Цезаря. Патриции из Фабиевой трибы, когда-то цари Альбы Лонги, потомки Юла, который был сыном Энея, сына богини Венеры. В ее жилах текла кровь могущественной богини и кровь Марса и Ромула, ибо кто была Рея Сильвия, мать Ромула и Рема? Она была Юлия! Таким образом, в моей тете Юлии верховная смертная власть царей смешалась с бессмертной властью богов, которая держала в рабстве даже величайших царей. Когда ей было восемнадцать лет, она вышла замуж за человека, которого знаете все вы. Она вышла замуж за Гая Мария, семикратного консула Рима, названного Третьим Основателем Рима, победителя нумидийского царя Югурты, победителя германцев, победителя первых сражений в Италийской войне. И пока не умер этот могущественный человек, пока он не ушел на пике своей славы, она оставалась ему верной и преданной женой. От него у нее родился единственный сын, Гай Марий-младший, который стал старшим консулом в возрасте двадцати шести лет. Не ее вина, что ни муж, ни сын не сохранили свою репутацию неопороченной после смерти. Не ее вина, что их позор коснулся и ее и что ее заставили переехать из своего дома в значительно худший, обдуваемый северным ветром на Квиринале. Не ее вина, что Фортуна оставила ей так мало, ради чего стоило жить. Но она неустанно оказывала помощь людям своего нового окружения в их горестях. Нет, не ее вина, что она умерла безвременно. Не ее вина, что маски ее мужа и сына были запрещены для показа. Когда я был ребенком, я хорошо ее узнал, ибо я находился возле Гая Мария в тот ужасный год, когда после второго удара он остался беспомощным калекой. Каждый день я приходил в его дом, чтобы исполнить свой долг перед ее мужем, и получал ее нежную благодарность. От тети Юлии я видел любовь, которой не знал ни от одной женщины, ибо моей матери пришлось стать для меня одновременно и матерью, и отцом. Моя мать не могла позволить себе роскошь объятий и поцелуев, потому что отцу это не свойственно. Но для всего этого у меня всегда оставалась тетя Юлия, и если мне суждено будет дожить до ста лет, я никогда не забуду ни одного ее объятия, ни одного поцелуя, ни одного любящего взгляда ее красивых серых глаз. И я говорю вам, люди Рима: скорбите о ней! Скорбите о ней так, как скорблю о ней я! Скорбите о ее судьбе, о ее незаслуженно печальной жизни. И еще плачьте о судьбах ее мужа и сына, чьи образы я показываю вам в этот несчастный день. Говорят, что мне нельзя демонстрировать маски Мариев, что меня могут лишить звания и даже гражданства за совершение возмутительного преступления — демонстрации здесь, на Форуме, для вас, которые очень хорошо знали обоих Мариев, двух неодушевленных предметов, сделанных из воска, краски и чужих волос! И я говорю вам, что, если меня лишат моего ранга и гражданства из-за масок обоих Мариев, пусть будет так! Ибо я намерен чтить мою кровную тетю так, как она заслуживает. Ее честь заключается в ее преданности Мариям, мужу и сыну. Я выставляю эти imagines ради Юлии и не позволю ни одному магистрату в этом городе удалить их из ее траурной процессии! Выйди вперед, Гай Марий, выйди вперед, Гай Марий-младший! Отдайте почести вашей жене и матери, Юлии из Юлиев Цезарей, дочери царей и богов!

Толпа безутешно рыдала, но когда актеры, носящие маски Гая Мария и Мария-младшего, выступили, чтобы отдать почести неподвижной, окоченевшей фигуре на похоронных носилках, хор восклицаний взорвался ревом. Гортензий и Метелл, наблюдавшие за всем с верхней ступени Сенатской лестницы, отвернулись, побежденные. Преступление Гая Юлия Цезаря будет замято, ибо Рим от всего сердца одобрил его.

— Блестяще! — сказал Гортензий позднее Катулу. — Он не только игнорировал законы Суллы и Сената, но воспользовался случаем напомнить всем в толпе, что он — потомок царей и богов!

* * *

— Ну, Цезарь, ты справился, — сказала Аврелия в конце этого очень длинного дня.

— Я знал, что справлюсь, — отозвался он,

скидывая черную тогу на пол, и устало вздохнул. — Консервативное крыло Сената может быть в силе, но нет гарантий, что в следующем году выборщики будут настроены так же. Римлянам нравится менять правительство. И римлянам нравится человек, который способен отстаивать свои убеждения. Особенно если он поднимает старого Гая Мария на пьедестал, с которого народ этого города никогда его не снимал, сколько бы его статуй ни опрокидывали.

Двигаясь, как распухшая старуха, волоча ноги, вошла Циннилла и опустилась на ложе рядом с Цезарем.

— Это было чудесно, — сказала она, беря его руку в свою. — Я рада, что чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы послушать надгробное слово. И как хорошо ты говорил!

Повернувшись к ней, он взял в ладони ее лицо, убрал с ее лба прядь волос.

— Бедная моя малышка, — нежно произнес он, — уже недолго осталось.

Он поднял ей ноги и положил себе на колени.

— Ты не должна сидеть, свесив ноги, ты же знаешь это.

— О, Цезарь, все это так долго тянется! Я носила Юлию, и все было хорошо, а сейчас я так страдаю! Не понимаю почему, — молвила она со слезами на глазах.

— А я понимаю, — возразила Аврелия. — На этот раз будет мальчик. Я носила обеих моих девочек очень легко, а ты, Цезарь, измучил меня.

— Думаю, — сказал Цезарь, укладывая ноги Цинниллы на ложе рядом с собой и поднимаясь, — что сегодня я буду спать в своей квартире.

— О, пожалуйста, Цезарь, не уходи! — попросила его жена, лицо ее сморщилось. — Останься сегодня. Я обещаю, мы не будем говорить о детях и о женских неприятностях. Аврелия, ты должна остановить эти разговоры, иначе он уйдет.

— Ладно, — согласилась Аврелия, поднимаясь с кресла. — Где Евтих? Что нам всем сейчас нужно, так это поесть.

— Он помогает Строфанту, — печально ответила Циннилла.

Лицо ее посветлело, когда Цезарь, уступив, снова опустился на ложе.

— Бедный старик! Все старики уходят!

— Он тоже скоро уйдет, — сказал Цезарь.

— О, не говори так!

— Это видно по его лицу, жена. И это будет для него благом.

— Надеюсь, — сказала Циннилла, — что я не доживу до того времени, когда останусь одна. Это худшая судьба.

— Худшая судьба, — сказал Цезарь, не желавший, чтобы ему напоминали о болезненных вещах, — это говорить только о печальном.

— Это же Рим, — ответила Циннилла, улыбаясь и обнажив розовую складочку с внутренней стороны губы. — Ты будешь лучше себя чувствовать, приехав в Испанию. Ты никогда не бываешь в Риме так счастлив, как счастлив, когда путешествуешь.

— Я уеду во время следующих рыночных дней, жена. Поеду морем, с наступлением зимы. Ты права. Рим — не то место, где я хочу находиться. А как насчет того, чтобы родить этого ребенка, пока я здесь? Мне бы хотелось увидеть сына до отъезда.

* * *

Он увидел своего сына еще до следующих рыночных дней. Но ребенок, когда повитухе и Луцию Тукцию удалось наконец вытащить его из родового канала, был, очевидно, мертв уже несколько дней. А Циннилла, распухшая, парализованная в результате обширного кровоизлияния в мозг, умерла в судорогах почти в тот самый момент, как выпустила из себя мертворожденного мальчика.

Никто не мог поверить этому. Если смерть Юлии была горем, то потеря Цинниллы казалась невыносимой. Цезарь рыдал так, как не плакал никогда в жизни, и ему было все равно, видит его кто-нибудь при этом или нет. Час за часом, с момента той ужасной судороги до дня похорон. Похоронить одну — возможно, но двоих — кошмар, от которого, казалось, он никогда не очнется. О мертвом ребенке он не хотел даже думать. Циннилла мертва. Она была частью его семейной жизни с тех самых пор, как ему исполнилось четырнадцать лет, частью боли его фламината, пухлощекой смуглой крошкой, которую он любил как сестру так же долго, сколько любил как жену. Семнадцать лет! Они росли вместе, они были единственными детьми в этом доме.

Ее смерть сразила Аврелию так, как не могла повлиять на нее смерть Юлии. Эта железная женщина плакала так же неутешно, как и ее сын. Ушел свет, и теперь весь остаток ее жизни будет тусклым. Циннилла была и внучкой, и невесткой — присутствие этой нежной малышки осталось только в отголосках, в опустевшем ткацком станке, в осиротевшей кровати. Бургунд плакал, Кардикса плакала, их сыновья плакали. Луций Декумий, Строфант, Евтих, все слуги, которые уже и не помнили, что когда-то в квартире Аврелии не было Цинниллы, жильцы инсулы и очень многие в Субуре — все проливали слезы.

Эти похороны отличались от похорон Юлии. Те были своего рода триумфом, шансом для оратора представить в выгодном свете великую женщину и свою собственную семью. Имелись и сходства. Цезарь вытащил из кладовой imagines Корнелия Цинны, которые прятались там вместе с масками двух Мариев. Их надели актеры, чтобы опять подразнить Гортензия и Метелла. И хотя не было принято говорить надгробных речей с ростры на похоронах молодой женщины, Цезарь снова прошел через это. Но не для того, чтобы прославить усопшую. На сей раз он говорил тихо и ограничился лишь тем, что сказал, каким удовольствием было для него ее общество. Он говорил о тех годах, когда она утешала его, еще мальчика, лишенного свободы детства. Он говорил о ее улыбке и о тех мрачных волосяных платьях, которые она ткала для себя, когда станет фламиникой. Он говорил о своей дочери, которую держал на руках. Он плакал. И закончил словами: