Федина любовь
Шрифт:
Я припомнил, что говорили мне друзья. Мол, Федя стал невыносим – с ума сходит по своей подружке, всюду таскает ее с собой и ведет себя точно подросток, а когда приходит без нее, то говорит только о ней. Теперь я начал их понимать. Все эти щенячьи нежности и правда были уж чересчур. Положа руку на сердце, в нашем возрасте подать пальто да при случае чмокнуть любимую в щеку – вот и все проявление чувств, на какое могут рассчитывать наши дамы на людях. Когда тебе за пятьдесят, лучшее доказательство любви – поступки и покупки. Никому из нас и в голову бы не пришло облобызать свою женщину прилюдно или сделать ей массаж. Федя как будто не находил в этом ничего странного. Он жмурился от удовольствия, а я чувствовал себя не в своей тарелке и благодарил бога, что всего этого не видит моя жена.
Теперь понятно, почему Федина возлюбленная вызвала такой переполох в наших кругах: мужчины опасались приводить жен в общество, где она появлялась в обнимку с ним, а жены, прознав о ней, и не думали отпускать мужей без своего бдительного сопровождения. Встреча с парочкой лицом к лицу гарантировала скандал, а затем – шквал пересудов. Злые языки прознали про нее все тайны, мол, звалась она никакой не Ангелиной, а Ленкой, и в школе ее обзывали Палкой, и лет ей всего ничего, и институт она бросила, не доучившись, и родители у нее – деревенщина. Федю все это ничуть не волновало. Вот уж правду говорят, что счастье – это не когда тебя любят, а когда ты сам способен испытывать любовь. Федя ее, без сомнения, испытывал. Да что там любовь, у него на лбу было написано: «Я ее обожаю».
Знакомые дамы, до сих пор державшие Федю за эгоиста и беспечного прожигателя жизни, особенно негодовали: послушный сын богатенького папочки впервые за столько лет проявил решительное упрямство и пошел против воли отца,
Невозможно было отрицать очевидное: Федя влюблен как мальчишка и очумело счастлив от своей любви. Считалось, что причина тому одна – юность его избранницы. И, разумеется, она ему скоро наскучит. Федя мужчина опытный, рано или поздно ему захочется поговорить о чем-то более увлекательном, чем украшения и платья. Тут-то его любви и настанет конец. Тогда-то он поймет, что дал маху. И вспомнит тех, кто его предупреждал. Так что напрасно он так ее превозносит. История стара как мир, и стоит ли ради этого рисковать семьей и жизнью на всем готовеньком? Да и о друзьях мог бы подумать. Разве он не видит, что всем вокруг его роман доставляет одни только неудобства? Так рассуждали дамы – жены Фединых друзей и армия приятельниц, любовниц и подруг, в одночасье ставшая ему ненужной. Мужчины, что бы они ни говорили при женах, наедине друг с другом Федю не слишком осуждали и даже где-то им восхищались: пускай это его лебединая песня, пускай она не продлится долго, но он не упустил свой шанс – и молодец, не каждый на это решится.
Все были начеку и не спускали с Феди глаз. Только о нем и говорили. Ждали, чем закончится его роман. И все они, кажется, ошибались – Федя неумолимо шел вперед. На Новый год он преподнес возлюбленной колье с бриллиантами, выполненное на заказ в единственном экземпляре, как говорили, за четыре миллиона рублей, и к нему кольцо. Это означало одно: развод.
Настоящее имя Феди – Фархад. И отец, и мать его родом из Дагестана. Как известно, на этом крошечном участке земли проживает поразительное многообразие народностей. Вот и Федины родители принадлежали разным национальностям и, как это ни странно, между собой говорили на русском. Отец сделал карьеру чиновника в Москве и, благодаря обширным связям с землячеством, по сей день занимает пост в Думе, что-то возглавляет и чем-то руководит, и нет-нет, да увидишь по телевизору его благородное лицо с окладистой бородкой среди прочих почетных гостей какого-нибудь важного заседания. Магомед Магомедович с достоинством нес знамя своего племени и ни на минуту не забывал о том, что по нему судят обо всех дагестанцах, да и обо всех кавказцах. Земляки гордились им, для них он был большой человек и настоящая знаменитость. Он регулярно навещал родные края, и каждый его приезд обставлялся с великой помпой, а случись ему заехать в родной аул – там вспыхивало празднество, которое длилось еще неделю после его отъезда. И хотя он не очень-то любил всю эту возню вокруг себя, выполнял свои обязанности с надлежащим старанием, как того требовало его положение. В Москве он пользовался неменьшим уважением. Он никогда не пытался сделаться русским, но, оставаясь верным своим корням, сумел воспитать в себе по истине московскую интеллигентность. Манеры его были безупречны. Он хорошо одевался. Умел произносить речи. Знал толк в напитках и при этом никогда не напивался. Он слыл человеком слова. Ему доверяли, и в искусстве заводить полезные знакомства и поддерживать их долгими годами ему не было равных. В деловых кругах он напускал на себя отстраненную холодноватую дипломатичность, свойственную высокопоставленным чинам, зато дома среди своих становился участливым и хлебосольным и с чисто восточной сердечностью принимал посетителей – а желающих попасть в его кабинет было немало. Двери его гостеприимного дома всегда были открыты для многочисленных друзей, и, что бы ни происходило в стране, в его доме и кавказцы, и русские, и все-все, к какой бы нации они ни принадлежали, сидели за одним столом и пили из одного рога. У него был дар произносить тосты – искрометные, душещипательные. Он умел облечь в слова то, что другие чувствовали, но не могли выразить словами. Русским языком он владел великолепно, к тому же был начитан и свободно цитировал классиков вперемежку с притчами о Ходже Насреддине, и его едва заметный, приятный слуху акцент лишь придавал шарм тому, что он говорил. С неподражаемым юмором он подчеркивал разницу между своими собратьями и москвичами, шутил о нравах горцев – но шутил так изящно, что это не только никого не задевало, но и напротив, сближало компанию. В его словах не слышалось ни тени насмешки или принижения. Он умудрялся лавировать между двумя культурами и искусно выстраивал связи между ними – знакомил, пристраивал, ручался, хвалил, помогал. Сколько людей нашли свое место в этой жизни благодаря ему, сколько раз в стенах этого дома заключался мир, и пожимались руки! Русские друзья обожали его за спокойную мудрость и щедрые застолья. Экстравагантные порядки горцев, порой страшившие русского человека, в его доме оборачивались своей лучшей стороной – нигде больше они не встречали такое гостеприимство, такое старомодное уважение к старшим и такую верность дружбе. Но, пожалуй, сильнее всего поражала сплоченность и тесная близость с родней. В доме у них, помимо, собственно, семьи из трех человек, всегда проживал кто-нибудь из ближних или дальних родственников. Бывая у Феди, мы ни разу не видели, чтобы в квартире у них находились только Федя и кто-то из родителей – такого просто невозможно было себе вообразить. Их дом всегда был полон людей. Кто-то приехал в Москву по делам и остановился у них на неделю-другую, а кто-то жил месяцами и воспринимался как неотъемлемая часть семьи, хотя Федя порой и сам не мог сказать, кем приходится им очередной гостивший в их доме родственник. И это не считая бабушек-дедушек, ближайших кузенов, теть и дядь – полноправных членов семейства, чье пребывание в доме подразумевалось само собой. Всеми заправлял Магомед Магомедович. Так было и в те времена, когда они ютились в трехкомнатной квартирке на Садовой-Самотечной – первом пристанище Магомеда Магомедовича в Москве, а уж когда он отстроил себе дом на Рублевке и сразу за ним второй, для будущей семьи сына, людей рядом с ними стало только больше. Для них было совершенно естественным приютить у себя какого-нибудь племянника троюродного дяди, которого они видели впервые, и позволить ему жить с ними столько, сколько понадобится. Я, к примеру, хорошо помню тетю Патимат и ее лепешки с сыром – ничего вкуснее я, кажется, не ел. Всякий раз, когда мы оказывались у Феди, она кормила нас ими, и это продолжалось всю студенческую пору. В вечном платке вокруг головы, румяная, хлопотливая, она целыми днями накрывала-убирала со стола и, как я думал, была у них кем-то вроде помощницы по кухне. Потом я как-то я спросил у Феди, кто она и почему живет с ними, и он рассказал, что это дочка какого-то родственника со стороны отца, ее привезли в Москву юной девушкой, чтобы выдать замуж, но что-то случилось с женихом, и свадьба не состоялась. С тех пор она и осталась в их доме, не отправлять же ее назад – это поставило бы крест на ее судьбе. Она жила с ними много лет, пока Магомед Магомедович не подыскал подходящую партию и не передал ее из рук в руки семье законного супруга. Точно так же прижился в их доме Айса – прибыл однажды в столицу, когда Магомеду Магомедовичу понадобился свой человек для какого-то дела, да так и остался. Хмурый, с борцовским телосложением и с взглядом, не обещавшим ничего хорошего, впечатление он производил недружелюбное, но для семьи был самым преданным человеком на свете. Он всегда был под рукой. Выполнял разные мелкие поручения – сначала для дяди Магомеда, а потом и для всех членов семьи. Его можно было позвать в любую минуту и по любому поводу – он являлся как из-под земли на своем блестящем Гелендвагене, готовый в ту же секунду мчаться исполнять приказ. Водитель, охранник, курьер, помощник по хозяйству – все это был Айса. Федя звал его «мой слуга», на что тот, казалось, и не думал обижаться. Все давно к нему привыкли. Он как-то был и был, и всем это было удобно.
Бывает, покинув родину, человек так и не чувствует себя своим на новом месте и в то же время становится чужим для бывших земляков. Магомеду Магомедовичу удавалось невозможное – он был своим и тут, и там. Здешние друзья его видели, что он, хоть и кавказец, давно уже свой в человек в Москве, а земляки тем временем не сомневались: пусть он и прожил полвека вдали от родины, но по-прежнему предан традициям предков, и московская жизнь ничуть этого не изменила. Несмотря на радушие к гостям, в своей
– Мужчина должен по утрам вставать и уходить из дома. Хоть в офис, хоть в спортзал, хоть в мечеть, – любил повторять он и сам придерживался этого правила уже много десятков лет.
Как это иногда случается, его единственный сын не унаследовал от него ни благородства, ни деловой хватки. Федя не блистал умом и, хотя с самого детства имел все, что душе угодно, так никем и не стал. Дела отца его мало интересовали, и как тот ни старался приструнить сына и воспитать себе достойную замену, ничего не вышло. Чего только не испробовал Федя на отцовские деньги. Захотел снимать фильм – и угрохал пару миллионов долларов. Остался должен еще почти миллион, а фильм даже не вышел в прокат. Купил упаковочное производство под Москвой – и оно загнулось. Решил заняться перспективными в те годы курительными смесями, нанял людей, открыл офис в Москва-Сити и производство в Новосибирске – но его обошли конкуренты, и дело пошло без него. Федя не унывал. Каждому новому проекту он отдавался со всей страстью, но все же не так, чтобы забыть о главном – своих увлечениях. Он непрерывно путешествовал. Дразнил нас фотографиями из Монако, Венеции, Сардинии, Гонконга. Просаживал деньги на машины, лошадей, охотничий клуб – чем он только не увлекался! Однажды даже взялся за гольф, чем привел отца в ярость: сколько лет тот умолял сына примкнуть к хоккейной команде его бизнес-партнеров и наладить там нужные связи, а Федя всю жизнь отнекивался, ссылаясь на то, что не выносит ни лед, ни холод. Федя любил пляжи, моря-океаны и беззаботную жизнь. Собственно, так он и жил – как на курорте.
Не помню, кто первый назвал его Федей. Трудно представить себе кого-то, кому это имя подходило бы меньше, чем ему, и тем не менее оно приклеилось к нему намертво. В юности он был красавец, настоящий восточный принц. Взгляд бархатный и пылкий, черные кудри вокруг лица – увидев его впервые, никак не ожидаешь, что человека с такой внешностью могут звать Федей. Имя это настолько противоречило ему, что запоминалось навечно. И Феде это нравилось, он представлялся только так.
В молодые годы, признаться, мы все ему завидовали. Пока мы, голодные студенты, теснились в общаге и подрабатывали по ночам, Федя украшал перстнями свои длинные музыкальные пальцы, брал в руки гитару и пел девушкам серенады. Катал их на мерседесе по ночной Москве. Водил в рестораны, на которые ни у кого из нас не было денег. Наши однокурсницы влюблялись в него все поочередно, а на последнем курсе он закрутил роман с преподавательницей английского, едва не угрохав ей карьеру и семью. С годами ничего не менялось. Федя по-прежнему жил без забот и с той же легкостью выходил сухим из воды из любых передряг благодаря влиятельности отца. Магомед Магомедович все так же терпел его выходки и, хоть и вконец отчаялся, виду не показывал: говорили, он уповал теперь на внуков. Правда, время от времени Федя являлся к нам с кислой физиономией, и это означало только одно – они с отцом в очередной раз повздорили и тот отказался оплачивать его новый «прожект». Но вскоре все возвращалось на круги своя, и Федя вновь носился в вихре новых бизнес-идей и путешествий.
В таком же упоительном беспорядке протекала его личная жизнь. К тридцати многие из нас хоть раз уже женились, Федя же ходил холостяком. Он был богат и хорош собой, женщины готовы были на все, чтобы оказаться рядом с ним. Он мог заполучить любую – и получал. А затем проделывал один и тот же трюк: жаловался на строгие обычаи семьи, на невозможность распоряжаться судьбой по зову сердца, на жестокость отца, на ожидавшую его на родине невесту – он пел эту песню из года в год, и всякий раз она его выручала. Мало кто находил в себе силы порвать с ним, почти все принимали правила игры и соглашались на Федины условия. Он только этого и добавился. Из гущи любовных романов его вырвала свадьба. Ему как раз исполнилось тридцать пять – возраст, когда мужчине следует заводить семью, считал отец. И женил Федю на землячке. Свадьба прошла по обычаям их земли – церемонно, многолюдно. Лишь ближе к ночи старики уступили место молодым, и друзья жениха наконец отдали должное торжеству и сделали свадьбу свадьбой. Играли кинжалами, бросались купюрами, гремели лезгинкой. Разве что из пистолетов не палили. Невесту на свадьбе не видели – так велят горские обычаи, и нам, Фединым друзьям, ее представили гораздо позднее. Лично я впервые познакомился с ней, когда у молодых уже родился первенец. Хорошо помню ту первую встречу. Звали ее Мадина. Юная, застенчивая и совершенно не похожая на девушек нашего круга. Лицо своеобразное и по-своему симпатичное, но строгое, даже, я бы сказал, грозное. Брови черные-черные, а лоб чистый, белый, и взгляд одновременно смущенный и любопытный. Ни дать ни взять лермонтовская Бэла. Держалась она тихо, с оглядкой на старших женщин, но чувствовалось, что по характеру она тихоней не была – все слышала и все подмечала. Мы были на каком-то торжестве, за столом стоял шум и гам, говорили тосты, смеялись шуткам, и я заметил, что она не пропускает ни слова и, хоть и молча, участвует во всем. По лицу ее то и дело пробегала улыбка, и этой улыбкой она, пожалуй, и запомнилась мне больше всего. На мгновенье она вспыхивала, открывая ряд блестящих зубов, и все лицо ее менялось – озарялось, светлело и становилось по-настоящему очаровательным, но в следующую секунду она, словно пугаясь своего смеха и не позволяя себе расхохотаться вслух, смыкала губы, опускала взгляд, и к ней возвращалась ее обычная кавказская суровость – не девушка, джигит! Потом мы как-то оказались рядом и перекинулись парой слов, и я неожиданно обнаружил, что она все обо мне знает – вероятно, по рассказам Феди. Я, было, растерялся, но она не дала мне смутиться, живо подхватила беседу и заговорила о книгах – знала ведь, что я пишу! – и тут поразила меня сильнее прежнего. Со знанием дела рассуждала о писательстве и о современных новинках, а когда я поинтересовался, откуда ей все это известно, ответила, что с детства любила читать и чудом уговорила отца разрешить ей поступать на филфак местного университета. «Меня на лекции братья за ручку водили до самого пятого курса, – со смехом сказала она, осветив меня своей улыбкой, – но это того стоило». Я еще подумал тогда, что Федя здорово привирает, выставляя себя жертвой обстоятельств. Жена у него совсем не дура. С ней есть о чем поговорить, и у нее отличное чувство юмора. А уж в ее улыбку и подавно легко было влюбиться.
Больше я, кажется, ее не видел. Вскоре после рождения первого сына она родила второго и, по их обычаям, все время находилась дома. Я же подолгу бывал в путешествиях, и, когда по возвращении мы встречались с друзьями, Федя ни разу не брал ее с собой. Нас это уже не удивляло. Мы привыкли, что Федина семейная жизнь едет по каким-то другим рельсам. В его семье мужчины казались хозяевами положения, женщины держались обособленно и смирно, и невозможно было до конца понять, как они живут в самом деле. На третьем году Фединого брака вдруг грянул скандал – жена прознала о его романе. Она взяла детей и уехала к родне – неслыханный жест, поставивший под угрозу репутацию Магомеда Магомедовича и всей фамилии. В их роду никто не разводился. Тут же вмешались родственники с обеих сторон и уговорили ее вернуться. Федя получил от отца нагоняй. Хотя по их нравам женатый мужчина обычно все еще обладает определенного рода свободой, он все же обязан ограждать семью от унижений. Общими усилиями обставили все так, будто Мадину настиг кризис (она не могла привыкнуть к Москве и скучала по родным, а еще хотела работать), и сошлись на том, что Федя выпишет из аула родственницу для помощи с детьми, а свекор устроит невестку на работу. Так и поступили, и в семье снова воцарился покой. Федя отвез жену сначала на Сейшелы, а затем в Париж – закрепить мир и купить Мадине новую одежду. Как-никак она начинала карьеру. С тех пор они больше не ссорились, во всяком случае, никто ничего об этом не слышал. А Федя раз и навсегда поделил своих приятелей на семейных и холостых и никогда их не смешивал. Все знали, что романы он заводил по-прежнему легко и всякого рода девицы вились вокруг него, как и раньше. Гадали, известно ли об этом его жене, и сходились на том, что, вероятней всего, известно. Задавались следующим вопросом – как же она справляется с многочисленными увлечениями мужа? И тут уже не находили единодушного ответа. Расспрашивали, бывало, Федю, но он только отмахивался, мол, что в этом такого? Ясно было, что он не видит здесь никакой проблемы и чувствует себя отлично.