Федор Алексеевич
Шрифт:
Лесовик заметно вздрогнул.
— Врёшь! — закричал он. — Быть того не может!
— Поди сам погляди, ежели не веришь…
Смельчак-парень надвинул на голову колпак и пошёл к кучке товарищей, которые окружили потерявшего сознание Агадар-Ковранского.
— Взаправду князь? — спросил он, подойдя.
— Он самый, — ответили лесовики.
— Кабы знать было то, — отозвался один из них, — так и пальцем не пошевелили бы, пусть бы его на здоровье медведь заломал…
— Вестимо так, — сказал другой лесовик, —
— А как князь мучил нас для забавы! А вон теперь лежит и не дрыгается… Видно, зверь-то лесной — не наш брат, лютовать под ним не моги…
Князь Василий, беспомощный, жалкий, без сознания, лежал на снегу среди этих явно враждебно настроенных против него людей.
Пожалуй, и лучше было, что сознание покинуло его… Судьба, вырвав его из когтей одной опасности, кидала его в объятия другой, ещё более грозной…
— Расступись-ка, братцы! — раздался звучный голос того лесовика, который принял на рогатину медведя. — Дай мне взглянуть на князеньку!
Голос этого смелого человека звучал как-то совсем особенно. В нём ясно слышались и злоба, и тоска, и нестерпимая мука.
Люди расступились.
— Ой, князенька, — прерывисто захрипел лесовик, — вот как нам встретиться пришлось… Бог-то всё видит: бывает время, что и богатым поплатиться нужно… Так-то! Дай-кось топор-то! — обратился он к ближайшему из товарищей.
Тот в ужасе попятился.
— Ой, ой! Пришибёт он князя-то, — пронёсся кругом тихий шёпот.
Лесовик злобно засмеялся.
— Миловать не буду, — коротко произнёс он и добавил с невыразимой тоской в голосе: — Сестрёнку, им для забавы замученную, вспомнил… Давай топор!
Тут сказалось всё, что накипело на душе этих измученных людей. Отуманенный клокотавшею в нём злобою, человек видел пред собой тирана и не задумывался совершить кровавое преступление…
— Разойдись, братцы! — выкрикнул лесовик, которому кто-то из товарищей сунул в руку топор. — Я в грехе, я и в ответе, а вы ни в чём неповинны… У-ух! — размахнулся он топором.
Но опустить удар на голову бесчувственного князя Василия ему не пришлось.
— Не трожь! Чего ты? Или Бога позабыл! — раздался около него окрик, и чья-то сильная рука ухватила, как клещами, его руку и отвела в сторону. Это был вершник воеводы Грушецкого, Иван. — Не трожь, не моги, — повторил он, — вспомни, на какое дело идёшь!
— Ты чего? Тебе-то что? Наши счёты…
— В них я не встреваю, — твёрдо ответил Иван, — а у нас на Руси лежачего не бьют… Видишь, князь-то словно мёртвый валяется, а ты его такого-то пришибить задумал… Небось, кабы он на ногах был, так не посмел бы… Брось, тебе говорю, топор, не то, смотри, худо будет! — И Иван изо всей силы сжал кисть руки лесовика.
— Ты — чужой, — пробормотал тот, — нечего тебе промеж нас встреваться… Небось,
— Пусть! — столь же твёрдо, как и прежде, возразил Иван. — Вот очнётся он, лютый твой князь, и делай с ним, что тебе душа велит, а до тех пор не трожь, не дам.
— И взаправду, Петюшка, — подошёл кузнец, — дурное ты замыслил… Сердце-то ты своё потешишь, а потом каяться придётся. И никакой поп тебе такого греха не отпустит. Потому, какой он враг сейчас? Малое дитя и то забрыкается, как топор над собою увидит, а он лежит и не дрыгается…
— Верно, верно он говорит! — раздались со всех сторон голоса. — Брось, Петюха, будет у тебя время с ворогом за всё поквитаться… Оставь! Не дадим мы тебе душу свою загубить…
— Так это! — опять заговорил кузнец. — Нет ни в одном нашем посёлке и во всей округе никого из подлых людей, кто не хотел бы вот, как ты теперь, ему, князю, топором голову раскроить… И стоит он того, окаянный, но убить-то его надо в честном бою, а не тогда, когда он даже не поймёт, кто его убил… Не примем на себя его крови, ребята! Пусть Петруха на сей раз уймётся…
— А-а, — не то застонал, не то заревел Пётр, — провались вы все и с князем окаянным вашим, — и он бросил топор. — Делайте как хотите, берегите его на свою голову!.. Мало им в округе девок да баб перепорчено, мало на роду медведями для потехи народа перетравлено?.. Так и ещё больше будет! Хотите того — пусть, а мне с вами не дорога… Нянчитесь с окаянным… Эй, вы, проезжие, айда за мной! — и, не обращая внимания ни на князя, ни на товарищей, Петруха пошёл прямо через кусты вперёд.
Смущённые вершники Грушецкого последовали за ним.
XX
УСПОКОИВШАЯСЯ БУРЯ
Оставшиеся после ухода Петра и вершников лесовики несколько времени стояли молча вокруг своего князя. Удручающе подействовала на них вся предыдущая сцена. В душе каждый сочувствовал Петру и каждый действительно был готов поступить, как намеревался поступить он, но слова чужого человека пристыдили их: им и в самом деле показалось незамолимым грехом убить бесчувственного князя даже в отмщение за всё то зло, которое причинял он им.
— Ну и ввалились же мы! В недобрый час из избы вышли, — проговорил один из них, нарушая тягостное молчание.
— И в самом деле, — проворчал другой, — гораздо лучше было бы на печи сидеть.
— А уж если вышли да такое дело приключилось, — выступил третий, — так не сидеть же нам весь век тут…
— А что делать-то? Ну, скажи! — послышались вопросы.
— Как что? Посмотрим сперва, жив или помер князь-то? — и лесовик подошёл к князю Василию и потряс его за плечо.
Тот слабо застонал.