Фёдор Достоевский. Одоление Демонов
Шрифт:
«Теперь уже 3–е августа… Страшная жара. До сих пор каждый день была гроза, но сегодня не было. Трещат кузнечики. Денег нет. Люба здорова, Аня могла бы быть и здоровее. На Рейн с обеих сторон сошлось тысяч по триста. Еще вчера стояли друг против друга, каждый час готовые броситься один на другого. Курсы падают. Всё дорожает. Ни те ни другие не выдержат долго войны. А между тем собираются долго драться. Что- то будет!»
«1870 г. 9 сентября… Любочку отучают от груди. Аня очень истощена… Роман идет медленно… С Деньгами плохо…
Страница из черновой тетради Ф. М. Достоевского с заметками к «Бесам»
Сегодня 14–е сентября, и может быть войска подошли к Парижу».
В
16 августа (н. ст.) на тридцать третьей (по нумерации Анны Григорьевны) странице тетради с двумя рисунками готических окон по левому полю и пробой пера «Неведомов» Достоевский записал: «Князь— мрачный, страстный, демонический и беспорядочный характер, безо всякой меры, с высшим вопросом, дошедшим до «быть или не быть?» Прожить или истребить себя? Остаться на прежнем по совести и суду его невозможно. Но он делает всё прежнее и насильничает.
Красавица,отдавшаяся ему (за границей), делает теперь вид, что его презирает. Несмотря на все его страдания и вопросы, он, не любя её, все-таки находит тайное и чрезвычайноенаслаждение выжидать, пока она утомится и придет к нему сама, чтоб тогда иметь удовольствие отказать ей».
В те же августовские дни и недели Достоевский написал несколько писем своим тогда немногочисленным корреспондентам.
Прежде всего следовало объясниться с В. В. Кашпиревым, редактором «Зари», где только что был напечатан «Вечный муж» и куда была обещана новая вещь. 27 августа из Дрездена в Петербург ушло первое извинение.
«Дней 10 назад я сознал положительно слабую точку всего написанного. Теперь я решил окончательно: всё написанное уничтожить… Таким образом, я принужден начать работу почти целого года вновь сначала и, стало быть, ни в каком случае не могу поспеть с обещанным романом в «Зарю» к началу года».
Случившееся Достоевский называл несчастьем, которого не мог предвидеть, и обещал возвратить в редакцию «Зари» взятые в счет будущего гонорара девятьсот рублей. Через два дня он написал огромное, в треть печатного листа, письмо в Москву, своей любимой племяннице и другу Сонечке Ивановой. С ней, двадцатилетней конфиденткой и действительно доверенным лицом, имело смысл говорить начистоту. «Роман, который я писал, был большой, очень оригинальный, но мысль несколько нового для меня разряда, нужно было очень много самонадеянности, чтоб с ней справиться. Но я не справился и лопнул. Работа шла вяло, я чувствовал, что есть капитальный недостаток в целом, но какой именно — не мог угадать… Две недели назад, принявшись опять за работу, я вдруг разом увидал, в чем у меня хромало и в чем у меня ошибка, при этом сам собою, по вдохновению, представился в полной стройности новый план романа».
Каков был этот «капитальный недостаток» и что именно автор «увидал разом», он не сообщил даже дорогому другу Сонечке.
Однако еще в середине августа, 16–го или 17–го числа, нарисовав на левом поле рабочей тетради несколько готических окон, Достоевский предельно прояснил себе суть дела:
«NB. Всё заключается в характере Ставрогина. Ставрогин всё».
К первым числам октября «капитальный недостаток» был в основном устранен; роман сдвинулся с мертвой точки и уже имел начало. Требовалось, разумеется, уведомить обо всем случившемся заказчика — работодателя, редактора «Русского вестника» М. Н. Каткова: ему и было адресовано признание о замене ранее обозначенного героя другим главным лицом романа. «Это другое лицо (Николай Ставрогин) — тоже мрачное лицо, тоже злодей. Но мне кажется, что это лицо — трагическое, хотя многие наверно скажут по прочтении: «Что это такое?» Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. По моему мнению, это и русское и типическое лицо. Мне очень, очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо ходульное. Я из сердца взял его».
Признание было по меньшей мере странным. Забраковать готовых пятнадцать листов текста, жестоко опаздывая к сроку в один журнал и рискуя потерять
«Я… слишком давно уже хочу изобразить его… Я из сердца взял его».
Что же в таком случае значило — взять из сердца? Извлечь из тайников памяти свои сокровенные переживания, создать героя по своему образу и подобию, передав ему тайное знание о самом себе? Чем пленяла писателя его новая фантазия (слово «пленил» стояло в письме к литературному критику и близкому другу H. H. Страхову, которое Достоевский отправил в Петербург на следующий день после корреспонденции к Каткову)?
Уже три года Достоевский вынужденно жил за границей, считая себя едва ли не ссыльным. Вернуться домой почти наверняка значило бы угодить сразу по приезде в долговое отделение петербургской тюрьмы. «Ведь я и выехал потому, что Печаткин [3] подал ко взысканию, об чем я услышал заране. Каково бы мне тогда, только что женившись, засесть в тюрьму?» — писал он в марте 1870 года своему другу А. Н. Майкову. За три заграничных года Достоевский сменил восемьнадцать европейских городов, то останавливаясь в дешевых гостиницах, то поселяясь в скромных меблированных комнатах: для того чтобы писать и отрабатывать долги, необходимо было иметь хотя бы временное подобие дома и рабочего кабинета. Необходимы были, кстати сказать, не только уединенное бытие (чего за границей у него было предостаточно), но и своя среда, свой хотя бы небольшой круг общения, то есть тот «калейдоскоп жизни», о котором ему писал Майков и которого Достоевский здесь был полностью лишен.
3
Книгопродавец и хозяин бумажных складов В. П. Печаткин накануне отъезда Достоевских за границу в апреле 1867 года подал ко взысканию дна векселя на общую сумму около тысячи рублей, выданных ему писателем после крушения «Эпохи" (см: Литературное наследство. Т. 83. М.: Наука, 1971. С. 218).
Никаких красавиц, которые бы тайно вожделели к нему, но делали вид, что презирают, в той точке времени и пространства, где он находился, сочиняя сюжет для нового героя, не было и в помине. Весь 1870 год он провел почти безвыездно в Дрездене, избрав для проживания этот уже знакомый город только ввиду его относительной дешевизны: Анне Григорьевне предстояло родить во второй раз.
Ему было не до отважных красавиц. Впервые пошав счастье отцовства в возрасте уже зрелом, он не успел натешиться родным маленьким существом — в мае 1868 года трехмесячная Соня в одночасье скончалась. Достоевский, нежнейший отец, сам завертывавший после купания свою Соню в пикейное одеяльце, бросавший свои занятия, спеша к девочке на голосок, рыдал, как женщина, у гроба дочери. «Такого бурного отчаяния я никогда более не видала… Мы… вместе заказывали все необходимое для ее погребения, вместе наряжали в белое атласное платьице, вместе укладывали в белый, обитый атласом гробик и плакали, безудержно плакали» [4] .
4
А. Г. Достоевская. Воспоминания. М.: Правда, 1987. С. 199
Князю — новому герою нового романа, согласно программной записи 16 августа, предстояло решать гамлетовский вопрос: прожить или истребить себя. Достоевскому, сочинявшему фантастический сюжет о Князе и Красавице, нужно было постараться выжить, превозмогая хроническое безденежье и опасное нездоровье.
Уже упомянутая тетрадка в коричневом переплете, помимо планов и рисунков, содержала и другие страницы. Достоевский сам дал им название: «ПРИПАДКИ». Ни готических окон, ни водопадов, ни проб пера здесь, понятно, не было. «NB) Сравнительно с прежними припадками (за все годы и за всё время), этот, отмеченный теперь ряд припадков с 3–го августа, — представляет собою еще небывалое до сих пор, с самого начала болезни, учащение припадков; как будто болезнь вступает в новый злокачественный фазис».