Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле

Юрченко Александр Андреевич

Менгли-Гирей на грамоту Александра ответил набегами и грабежами. Доходил не только до украинских земель, но и до белорусских: до Слуцка, Турова, Пинска и Минска.

Стефану Великому Александр рисовал картину ещё более ужасную: «Ты меня воюешь в одно время с недругом моим, Великим князем Московским, но и он тебе недругом будет, поверь мне, когда на дочь твою Елену и внука Дмитрия опалу наложит, и великое княжение у него отнимет да сыну Василию отдаст».

Видать, донесли Александру о побеге Василия верные люди и о той цене, которою запросил тот за возвращение в отчий дом.

Прислала, наконец, грамоту батюшке Елена Иоанновна, но не порадовала она его. Не грамота, а плач Ярославны из «Слова о полку Игореве» из-под пера её вышел, видно, что не без помощи мужа писалось.

«Господин и государь батюшка! Вспомни, что я служебница и девка твоя, а отдал ты меня

за такого же брата своего, каков ты сам; знаешь, что ты ему за мною дал, и что я ему с собой принесла. Но государь муж мой, нисколько на это не жалуясь, взял меня от тебя с доброю волею и держал меня во всё это время в чести и в жаловании и в той любви, какую добрый муж обязан оказывать подружию, половине своей. Свободно я держу веру христианскую греческого обычая: по церквам святым хожу, священников, диаконов, певцов на своём дворе имею, литургию и всякую иную службу Божью совершают предо мною везде: и в Литовской земле, и в Короне Польской. Государь мой король, его мать, братья-короли, зятья и сёстры, и паны радные, и вся земля – надеялись, что со мною из Москвы в Литву пришло всё доброе: вечный мир, любовь кровная, помощь на поганство. А теперь видят все, что со мной одно лихо к ним вышло: война, рать, взятие и сожжение городов и волостей, разлитие крови христианской, жёны становятся вдовами, дети сиротами. Всюду полон, крик, плач, вопли! Таково жалованье и любовь твоя ко мне! По всему свету поганство радуется, а христианские государи не могут надивиться и тяжко жалуются: от века, говорят, не слыхано, чтобы отец своим детям беды причинял. Если государь батюшка Бог тебе положил на сердце меня, дочь свою, жаловать, то зачем меня из земли своей выпустил и за такого брата своего выдал? Тогда и люди бы из-за меня не гибли, и кровь христианская не лилась. Лучше бы мне под ногами твоими в земле твоей умереть, нежели такую славу о себе слышать. Все одно только и говорят: для того он отдал дочь свою в Литву, чтобы тем удобнее землю и людей высмотреть. Писала бы тебе и больше, да с великой кручины ума не приложу. Только с горькими и великими слезами, и плачем тебе, государю и отцу своему, низко челом бью. Помяни, Бога ради, меня, служебницу твою и кровь свою…смилуйся, возьми по-старому любовь и дружбу с братом и зятем своим! Если же надо мною не смилуешься, прочною дружбой с моим государём не свяжешься, тогда уже сама уразумею, что держишь гнев не на него, а на меня. Не хочешь, чтоб я была в любви у мужа, в чести у братьев его, в милости у свекрови и чтоб поданные наши мне служили. Вся вселенная ни на кого другого, только на меня вопиёт, что кровопролитие сталось от моего в Литву прихода, будто я к тебе пишу, привожу тебя на войну: если бы, говорят, она хотела, то никакого такого лиха не было.

Мило отцу дитя. Какой на свете отец враг детям своим? И сама разумею, и по миру вижу, что всякий заботится о детях своих, и о добре их промышляет, только одну меня, по грехам, Бог забыл. Слуги наши не по силе, и трудно поверить, какую казну за дочерями своими дают, и не только что тогда дают, но и потом каждый месяц обсыпают, дарят и тешат. И не одни паны, но и все деток своих тешат, только на одну меня Бог разгневался, что пришло твоё нежалованье, а я пред тобою ни в чём не выступила. С плачем тебе челом бью: смилуйся надо мною, убогою девкою своею, не дай недругам своим радоваться обиде моей и веселиться о плаче моём. Если увидят твоё жалование ко мне, служебнице твоей, то всем буду честна, всем грозна; если же не будет на мне ласки твоей, то сам можешь разуметь, что покинут меня все родные государя моего и все подданные его».

– Сдаётся мне, надоумил Елену наш брат и зять Александр, – Иоанн Васильевич в сердцах отбросил письмо дочери в сторону. – Всем она довольна, всё объясняет. Ну да ладно. Бог простит. Но как может осуждать меня за войну с Литвой?!

– Да, ты прав, – Софья Фоминична теперь соглашалась со всем сказанным, не перечила мужу, но всегда умела повернуть разговор к своей выгоде. – А как может быть иначе? И ты требуешь от меня перенять образ мыслей твоих, и я не перечу тебе. Жена должна быть покорна воле мужа. Так и в Библии сказано.

– Так ты не судишь меня за то, что, выступив войной против Александра, дочь нашу поставил в тяжёлое положение?

– Нет, конечно, – улыбнулась Софья Фоминична. Впервые за время супружества муж в разговоре признал, что действия его не только добрую сторону имеют. Это обнадёживало. – Русские князья попросили у тебя защиты. Как ты мог оставить в беде людей, верных греческому закону?

Покажи мне православного христианина, который кинул бы в тебя камнем за это. Смотри, как радуется люд простой, московский. Но если кому и не понравилось бы? Ты волен поступать сообразно своим правилам, пусть не всегда они кому-то нравятся. На то ты и поставлен Богом и родителями, чтобы вершить суд над людьми.

Потому и семья твоя, которая на виду у всех, должна быть образцом перед всеми. Посмотри, дети твои не являются ли мерилом благопристойности? Все мы, и я, и дети, стараемся вести себя так, чтобы никто из твоих подданных не мог сказать: почему он нас судит, когда у себя под носом не может порядок навести?

Иоанн Васильевич, как малый ребёнок, внимал правильным словам жены. Он понимал, что не всё в них соответствует действительности, но внутренне уже готов был пойти на уступки перед самим собой. Вопрос заключался в том, насколько его действия отличаются от поступков предков, соответствует ли они законам христианской морали и не нанесут ли они вред земле его, Великому княжеству Московскому?

– Вот ты Курицыну позволяешь судить о делах твоих, чуть не главным советником своим сделал, – последние слова Софьи Фоминичны прервали ход размышлений Иоанна Васильевича. – Чтишь его за ясность рассудка и новые идеи. А ведь не до всего дошёл он умом своим, много у других умных людей перенял, когда ещё в Венгрии жил. И все художества его – и «Повесть о Дракуле», и «Лаодикийское послание» – не только плод фантазии его – много идей взял Курицын от итальянских философов, что при дворе венгерского короля Матфея служили.

– А тебе откуда это ведомо? – Иоанн Васильевич внимательно посмотрел на жену, чего добивается она на этот раз?

– Писала мне неаполитанская принцесса Беатрис, жена твоего друга и брата, покойного короля Матфея Корвина. Сказывала о философах италийских, что с собой из Неаполя привезла. С ними Курицын беседы имел, по их советам книги читал. А библиотека Корвина не чета моей, две тысячи книг в ней. Отдельное здание в Буде, стольном граде своём, под неё король выстроил, и все подданные королевства могут те книги читать.

– И что за философы? – поинтересовался Иоанн Васильевич. – Мне-то недосуг читать было, хотя всё чаще беру в руки труды Иоанна Златоуста, святого заступника своего.

– Марцио Галеoтто и Франческо Бандини. Марцио служил смотрителем библиотеки, написал «Повесть о короле Матфее». Франческо – знатный дворянин, друг известного живописца Микеланджело, был учителем Яноша, сына короля. Оба во Флоренции посещали кружок Марсилио Фичино, о котором я тебе говорила. Мэтр Фичино изучил труды афинянина Платона и сравнил его учение с трудами отцов церкви христианской и нашёл много общих рассуждений, хотя Платон был язычником и писал две тысячи лет назад. Фичино присылал грамоты королю Матфею, где излагал свои идеи. Матфей писал ему в ответ умные речи. И тебе бы пора, Иоанн Васильевич, выписать из италийских городов учёного мужа, достойного твоего ума, сердца и души. Посмотри, как итальянцы Кремль перестроили. Все иноземные послы дивятся его красоте. Теперь, когда наружно твоя держава не уступит ни Италии, ни Германии, ни Франции, нужно позаботиться о красоте её духовной.

– Ну, не так плох Курицын, раз знался с такими умами, – рассмеялся Иоанн Васильевич. Раскусить жену было нетрудно. Курицын для неё как бельмо в глазу. – Подбери достойного учёного мужа, пригласим в Москву. Пусть Василия уму разуму обучает, меньше от меня бегать будет.

Софья губу прикусила, не так разговор повернулся. Но не была бы она цареградской царевной, если бы и тут верх не взяла.

– А ты верно делаешь, что о сыне заботишься, он ведь кровинка твоя, – говорила Софья Фоминична тихим голосом, но проникал он далеко, в самую душу государеву. – Ты обещал многое, когда Василия из Вязьмы возвращал. Подумай теперь хорошенько, как будущее ему обеспечить.

Ушла Софья к себе, а слова её – «кровинка твоя» – так и звучали в ушах государя. Сел Иоанн Васильевич в кресло у окна и призадумался.

Из века в век передавали его предки Великое княжение Московское. По-разному случалось, были и тяжкие времена, были и смуты…

Как сделать, чтобы дело его не рушилось, как у многих государей – за примерами далеко ходить не приходится: Золотая Орда и королевство Венгерское под боком – а продолжалось, процветало и множилось?

То, что нужно делать наследником всего его дела Василия, это уже решено. А как быть с Дмитрием? Венчан он на великое княжение в соборе при митрополите, боярах и всём честном народе. Снять с него княжение не в силах был Иоанн Васильевич. Легче всего отравить, потом сослаться на недругов из Литвы, казнить нескольких…

Нет, хватит крови! Вспомнил Иоанн Васильевич родного брата Андрея, замученного голодом в темнице сырой, детей его малых, в оковах в Вологде коротают они дни свои. Да и второй брат, Борис, в страхе жил, в страхе умер, как узнал, что Андрей преставился. Заговор Софьи и казнь мелких людишек, это так, мелочи, а вот головы князей Ряполовского и Ромодановского почто рубил, уж и не помнил совсем. Пора о душе подумать, прощения у Бога попросить. Вспомнил Иоанн Васильевич, как собрал шесть лет назад первосвященников московских и покаялся об убиенном Андрее. Простили ему, сняли грех с души и сердца.