Федор Михайлович Достоевский
Шрифт:
Анна Григорьевна указывает, что впечатления от картины «Мертвый Христос» отразились в романе «Идиот» и что Достоевский сказал ей: «От такой картины вера может пропасть».
Эти слова почти дословно произносит в романе князь Мышкин. У Рогожина в доме висит копия картины Гольбейна «Мертвый Христос», и он говорит князю, что любит на нее смотреть. «На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину, да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» «Пропадает и то», — подтверждает неожиданно Рогожин, произнеся пророческие слова. Рогожин потерял веру, и безверие ведет его к убийству.
Но писатель выразил в романе «Идиот» не только свои впечатления от картины Гольбейна «Мертвый Христос».
И как Анна Григорьевна одна сумела понять Достоевского, так и Аглая одна отгадывает тайну Льва Николаевича. Она сравнивает князя с пушкинским «рыцарем бедным», то есть с Дон Кихотом, который поверил в свой идеал и слепо отдал ему свою жизнь. Мышкин смотрит на мир, лежащий во зле, а видит лишь «образ чистой красоты». Он не понимает, что мир во зле лежит, потому что сам к этому злу не причастен. Он хочет спасти мир верой в красоту, не понимая, что сама красота нуждается в спасении.
Образ «положительно-прекрасного человека» в романе «Идиот» остался недовоплощенным, и, может быть, поэтому Достоевский остался не удовлетворен своим произведением. В октябре 1868 года, во время работы над «Идиотом», писатель делает поразительное признание в письме к своей племяннице С. А. Ивановой: «Через два месяца кончается год, а из четырех частей мною писанного романа окончено всего три, а четвертая, самая большая, еще и не начата. Наконец (и главное) для меня в том, что эта четвертая часть и окончание ее — самое главное в моем романе, т. е. для развязки романа почти и писался и задуман был весь роман».
Но развязка «Идиота», финал романа — это смерть Настасьи Филипповны. Тогда в чем же смысл финала и почему развязка — «самое главное в романе». Ответ на эти вопросы связан с трагическим событием в жизни самого Достоевского и его личным горем.
Изматывающая игра на рулетке содействовала процессу «срастания» Достоевского и Анны Григорьевны, и в письмах последующих лет писатель будет повторять, что чувствует себя «приклеенным» к семье и не может переносить даже короткой разлуки. Однако окончательное «срастание» произошло после страшного горя: в мае 1868 года в Женеве, после простуды, скончался в трехмесячном возрасте первый ребенок Достоевских — дочь Соня.
Появление на свет первого ребенка открыло писателю сферу чувств и мыслей, до тех пор ему неведомых. Он испытывал самую большую радость в жизни. Его мечта исполнилась— он стал отцом. С первого дня всем своим сердцем, всей своей душой Достоевский полюбил ребенка. Он не боялся быть смешным в своей трогательной привязанности: целыми днями занимался своей дочерью, сам пеленал ее, уверял, что она уже его узнает, что у нее есть свой собственный характер. Но счастье Достоевских длилось недолго…
Смерть дочери привела в отчаяние отца. «Соня моя умерла, три дня тому назад похоронили, — изливает свое горе Достоевский в письме к А. Н. Майкову. — …А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтобы она была жива!»
Достоевский безутешен. Человеческая душа дороже всей вселенной, никакая «мировая гармония» не может вознаградить за потерю одной, пусть даже самой маленькой личности, никакой «земной рай» не успокоит сердце отца, у которого умер младенец. Достоевский ведет процесс с богом о страданиях
14 сентября 1869 года в Дрездене у Достоевского и Анны Григорьевны родилась вторая дочь — Любовь. «С появлением ребенка на свет счастье снова засияло в нашей семье, — свидетельствует А. Г. Достоевская, — Федор Михайлович был необыкновенно нежен к своей дочке, возился с нею, носил на руках, убаюкивал и чувствовал себя настолько счастливым, что писал Н. Н. Страхову: «Ах, зачем вы не женаты, и зачем у вас нет ребенка, многоуважаемый Николай Николаевич. Клянусь вам, что в этом 3/4 счастья жизненного, а в остальном разве одна четверть».
Но бессмысленная смерть Сони продолжает волновать Достоевского. И хотя сюжет следующего крупного романа писателя «Бесы», начатого за границей, тесно связан с конкретным фактом — убийством «нечаевцами» под Москвой 21 ноября 1869 года слушателя Петровской земледельческой академии, члена тайного общества «Народная расправа» И. Иванова, можно предположить, что известие о смерти И. Иванова приводило Достоевского к одной и той же мысли: неизбежны ли жертвы в историческом процессе?
По свидетельству А. Г. Достоевской, писатель, читая газеты и общаясь с ее братом, тоже студентом Петровской земледельческой академии, Иваном Григорьевичем Сниткиным, пришел к выводу, что в этом учебном заведении «в самом непродолжительном времени возникнут политические волнения».
Убийство было совершено организатором «Народной расправы» С. Г. Нечаевым при участии членов ее — П. Успенского, А. Кузнецова, И. Прыжова, Н. Николаева. Иванов решил не подчиняться больше Нечаеву, почувствовав, очевидно, его звериное нутро и намекая даже на то, что он «отделится от общества и образует новое общество под своим главенством». Он был убит в парке Петровской академии, а тело бросили в прорубь пруда.
Гнусное и подлое убийство Иванова поразило Достоевского как сбывшееся предсказание им политических волнений в Петровской земледельческой академии. «Нечаевское дело» вдохновило Достоевского на писание «романа-памфлета» «Бесы». 24 марта (5 апреля) 1870 года он писал Н. Н. Страхову: «На вещь, которую теперь пишу в «Русский вестник», я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность, но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце, пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь».
Однако постепенно, в процессе творческой работы, роман-памфлет с главным героем Петром Верховенским — Нечаевым вырастает в большой трагический роман с другим главным героем, подлинно трагической личностью — Николаем Ставрогиным. «…Это другое лицо (Николай Ставрогин) — тоже мрачное лицо, тоже злодей, — писал Достоевский 8 октября 1870 года М. Н. Каткову, — но мне кажется, что это лицо трагическое, хотя многие, наверное, скажут по прочтении: «Что это такое?» Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. Мне очень, очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо ходульное. Я из сердца взял его».