Федор Волков

Горин-Горяйнов Борис Анатольевич

Елена Павловна с недоумением огляделась вокруг, сделала слабую попытку подняться.

— Лежи, лежи, — сказал, наклонившись к ней Федор. Она обвила его шею руками.

— Ты со мной!.. Как это случилось? А у меня в голове молоты, молоты, молоты… И индюки… — Она заплакала: — Зачем они хотят нас разлучить, милый?

Федор успокаивал ее, нежно прижав ее голову к своей груди. Потом начал рассказывать о событиях в Петербурге. Увидел, что Елена Павловна плохо соображает и слабо реагирует на рассказ. Только при упоминании о попе, повторявшем бесчисленное

число раз «гряди, голубице», Елена Павловна рассмеялась.

— Гряди, голубице… Гряди, голубец… — смеялась она. — Можно сказать: «Гряди, голубец!» Я хочу говорить: «Гряди, голубец»… А я сначала купалась, а потом воевала с индюками… Страшные… толстые, с красными гребешками… И все болбошат… Бл-бл-бл… Я отлично понимаю по-индюшиному.

В это время раздались неподалеку беспорядочные пушечные выстрелы и отдаленно раскаты «ура».

— У меня в голове пушки стреляют… — сказала с тоской Елена Павловна.

— Это не в голове, дорогая. Это действительно пушечная пальба. Должно быть, приветствуют прибытие императрицы.

— Неправда. Зачем вы меня обманываете? Это у меня в голове индюки болбошат… Гряди, голубице… Гряди, голубице… Гряди, голубице… голова моя… голова… Она распадается на маленькие частицы. Везде индюки…

Елена Павловна заметалась на постели. Федор напрасно прижимал ее пылающую голову к своей груди, пытаясь успокоить. Она вырывалась, царапалась, бессмысленно кричала:

— Гряди, голубице… Гряди, голубице…

Через час, когда кончился пароксизм и Елена Павловна снова впала в беспамятство, Федор Григорьевич с братом отвезли ее в чьей-то первой попавшейся карете в Петербург.

Ненужная жертва

Троепольские со дня своего приезда в Петербург все время проживали у Олсуфьевых, Шумский — у капитана Пассека. Остальную комедиантскую компанию разместили по частным квартирам.

Волковы привезли Елену Павловну в Петербург в беспамятстве, как раз в тот момент, когда Сумароков находился в комнате Троепольских и доказывал им необходимость введения смертной казни за преступления против искусств и словесности.

— Сие — самое ценное в жизни народов! Святотатцам, вроде клопа Сиверса, не должно давать ни малейшей пощады! — кричал он.

При виде бесчувственной Елены Павловны всплеснул руками и закрыл глаза.

Пока Татьяна Михайловна и обезумевшая от горя старуха Олсуфьева при помощи горничных укладывали Елену Павловну в постель, Сумароков в соседней комнате уткнулся лицом в угол. Смахивал набегавшие слезы и шептал, тыча пальцем в сторону мрачно шагавшего по комнате Федора Волкова, будто тот был причиной несчастья:

— Вот оно! Сие суть следствие одних и тех же причин… невинная жертва…

Неожиданно оживился, точно проснувшись, и закричал высоко и картаво:

— Да что же это мы, братец, торчим, как столбы на перекрестке? Лекарей надо! Всех, какие есть в этом несчастном городе!..

И стремительно вылетел из комнаты.

Явившийся через час Уилкс, осмотрев больную, только покачал головой. Вышел в залу, остановился посередине,

точно забыв обо всех, и сосредоточенно принялся кусать большой палец.

— Сэр… сэр… — несколько раз окликнул его осторожно Сумароков. — Ну, что? Очень опасно? Вери… Вери…

— Very dangerous [90] , — кивнул головой англичанин, не меняя положения.

90

Очень опасно.

Целых семь дней Татьяна Михайловна почти не выходила из комнаты больной. Спала в кресле, не раздеваясь.

Елена Павловна то приходила в себя на несколько часов, то снова погружалась в забытье, иногда на полсуток. Временами казалось, что дело идет на поправку. Случалось, она совсем приходила в себя, просила есть, болтала с родными и друзьями, весело трунила над собой, над «манихвестом» Теплова, наделавшим ей столько хлопот. Посмеивалась над Федором Волковым, выступавшим от лица императрицы в роли «подателя всяческих блат и надежд». Озоровато подмигивала присутствующим, говоря:

— Посмотрим, сударь, как-то вы с «матушкой» оправдаете ваши неумеренные обещания. Несомненно одно: у вас с «матушкой» дело нечисто… Таня, ты присматривай за ними, покамест я валяюсь здесь лежебокой…

Все улыбались и проникались надеждой на выздоровление. Ухудшение обычно наступало внезапно. Елена Павловна обрывала шутку на полуслове, закрывала глаза и начинала метаться на подушках. За этим следовал бред, бессвязные речи, нервический хохот.

В городе шло ликование по случаю благополучного восшествия на престол «матери отечества». Гвардейцы опустошали кабаки и винные склады, горланили и дебоширили, пока не были призваны к порядку особым высочайшим указом.

В ночь на 6 июля Олсуфьевой было особенно плохо. Она металась и бредила, все время порываясь куда-то бежать. В доме никто не спал.

Под утро Елена Павловна забылась. Часов в восемь пришла в себя. Лежала спокойно, совсем обессилевшая. Около полудня больная снова забылась, спокойная и тихая, с просветленным лицом.

…Под окнами остановилась карета. Вбежали сильно взволнованные Сумароков и Григорий Волков.

Александр Петрович метался по комнате, теребя парик и издавая какие-то нечленораздельные восклицания. Григорий казался смущенным, избегал смотреть в глаза окружающим.

— Ну, что у тебя язык отнялся? — рассердился на брата Федор.

— А я не знаю, как сказать… — начал Григорий. — Происшествие…

— Какое происшествие?

— Казусное… В Ропше убит бывший император… Только это пока между нами… Прискакал Бредихин… Он там был… И государыне доставлено донесение…

— Как убит? Кем убит? — раздались голоса.

— Говорят, бутылкой… В пьяной ссоре… Будто Федор Барятинский.

Сумароков сделал энергичный жест рукой, молча изобразив, как это делается, и еще быстрее забегал по комнате. Все долго и смущенно молчали.