Федор Волков

Горин-Горяйнов Борис Анатольевич

Олсуфьева пошла к парковым воротам, мурлыча про себя какую-то немецкую песенку. Федор свернул вправо, к берегу туманного залива, в который, как в белую стену, упиралась изгородь.

Павильон «Монплезир» также был полузакрыт туманом, однако отчетливо виднелся на сероватом фоне.

В спальне императрицы довольно ярко светилось окно. На опущенной наглухо белой шторе время от времени мелькал характерный профиль императрицы с высокой прической. Она прохаживалась по комнате, часто закидывая руки за голову свойственным ей и всем давно примелькавшимся движением. Свечи стояли

сзади, и на шторе ясно была видна игра этих китайских теней.

На повороте дорожки, за открытой боскетной беседкой, расположился караул, очевидно, с целью наблюдения за спальней императрицы. Здесь было тихо, но Олсуфьева еще издали заметила притаившиеся подозрительные тени, как замечала их уже неоднократно в предыдущие ночи в разных углах парка.

Сделала вид, будто ничего не видит, и пошла мелкими шажками, оправляя складки платья и слегка напевая:

«Ach, mein lieber Augustin, Augustin, Augustin…» [89]

89

«Ах, мой милый Августин, Августин, Августин…» (популярная немецкая песенка).

Ей молча преградил дорогу тучный немецкий офицер.

— Ах, как вы меня испугали, сударь! — сказала Елена Павловна по-немецки, кокетливо играя глазками.

— Фрейлейн так поздно гуляет? И в такой туман?

— О да, господин капитан, у нас эти часы — время гулянья для фрейлин. Туман у нас любят. А у вас, господин капитан?

— Гм… Я не имел удовольствия заметить, как фрейлейн выходили на прогулку…

— Знаете что, господин капитан… — Елена Павловна понизила голос до шопота. — У нас часто даже мужья не замечают, как их жены выходят на ночные прогулки. А у вас?

— Гм…

— Разрешите пройти, господин капитан?

— Прошу вас, фрейлейн…

Офицер неторопливо отступил с дорожки.

На приступочке бокового входа в павильон сидел камердинер императрицы Шкурин.

— Слава те, господи, — сказал он, вставая. — Заждались вас, Елена Павловна.

— Я и не обещала быть раньше. Ну, как у вас?

— Да как быть? Все по-старому. Не спят государыня…

— Я видела на шторе.

— Ох, эта мне штора! Всю ночь на нее совы глазеют…

— Это-то и хорошо, голубчик: Вы вот что, миленький, обойдите-ка осторожно задворками, к изгороди. Там по отмели Федор Григорьевич пробирается. Подайте ему руку, что ли.

— Это господин Волков?

— Он самый.

Пока Шкурин ходил встречать Волкова, — всего несколько десятков шагов, — Елена Павловна осторожно, из-за угла, наблюдала за «постом».

Федор пришел босиком, держа башмаки и чулки подмышкой. В коридорчике обулся. Пошутил:

— А я даже ног не промочил.

— Ты хитрый. А мне бы надо хоть чулки переменить. Мокрешенькие! Ну, да успею…

Шкурин пошел доложить. Торопливо вернулся.

— Государыня вас просит в туалетную.

Туалетная примыкала к спальне. Там было почти темно. Свет

проникал только через открытую дверь из спальни. Императрица сильно нервничала. Услышав стук двери из коридора, она почти подбежала к туалетной комнате.

— Вы, Helene?

— Я, государыня. И Федор Григорьевич.

— Оставайтесь пока там. На шторе видны тени. Караулы в парке есть?

— Один, перед самыми окнами вашей спальни. Федор Григорьевич прошел через отмель. Он никого не встретил.

— А как там?

— Все готово, государыня. На рассвете здесь будет Григорий Орлов. Вашему величеству необходимо приготовиться.

— Уже? Впрочем, я давно готова, дорогая. А сейчас помогите мне раздеться; мне необходимо лечь в постель.

— В постель, государыня? — не поняла Олсуфьева.

— Конечно. Надо же перед этими господами проделать церемонию отхода ко сну. Уже второй час, и моя фрейлина вернулась со свидания.

— Ах, да! Я было совсем упустила из виду эти китайские тени.

Они заняли такое положение, при котором оба их профиля четко вырисовывались на шторе. Елена Павловна пододвинула кресло, императрица опустилась в него.

— Федор Григорьевич привез с собою манифест, сочиненный Тепловым и одобренный всеми. Вашему величеству необходимо ознакомиться с ним, — быть может, что дополнить или исключить. Только оный манифест пока у Федора Григорьевича в голове, и его необходимо еще записать для вашего величества.

— Я что-то плохо соображаю, дорогая. Что необходимо записать Федору Григорьевичу?

— Манифест, который вам, государыня, надлежит читать завтра при приведении к присяге. Федору Григорьевичу необходимы перо и бумага. Мы побоялись везти готовый манифест с собою, и Волков выучил его наизусть, чтобы записать здесь.

Екатерина улыбнулась.

— А, поняла! Вы известная умница, Helene. К тому же, чуточку неравнодушны к театральным штучкам. Федор Григорьевич найдет все нужное ему на письменном столике. Федор Григорьевич, вы не забыли тепловского творчества в обществе столь очаровательной спутницы?

— Не извольте беспокоиться, государыня. Я сейчас его протверживал мысленно и ручаюсь, что знаю урок не хуже «отче наш», — ответил Волков, стоя в дверях туалетной и любуясь, как ловко и проворно, а главное, как эффектно на тени Елена Павловна распускает густые и длинные волосы императрицы.

Волков записывал слова манифеста при свете единственной сальной свечи. Олсуфьева перебирала и расчесывала волосы императрицы, вполголоса рассказывая все, что знала о петербургской обстановке, и все детали намеченного плана.

Процедура причесывания тянулась долго. Олсуфьева слишком медленно работала руками и довольно проворно языком.

— Если у этой сцены имеются зрители, то она должна им порядком надоесть своим однообразием, — смеялась Екатерина, мельком взглядывая на китайские тени.

— О, они несомненно имеются! И не думаю, чтобы сцена им надоела. У них в Ораниенбауме, насколько мне известно, ни у кого нет таких роскошных волос… Да и во всей Голштинии вряд ли.

— Манифест готов, государыня, — сказал Волков, появляясь в дверях.