Фельдмаршал Борис Шереметев

Мосияш Сергей Павлович

Петр не спал, не мог. Далеко за полночь он сел к столу и при свете единственной свечи начал писать: «Господа Сенат! Извещаю вас, что я с своим войском без вины и погрешности нашей, но единственно только по полученным ложным известиям, в семь раз сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены и что я без особливые Божии помощи, ничего иного предвидеть не могу кроме совершенного поражения или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем

и ничего не исполнять, что мною хотя бы по собственноручному повелению от нас было требуемо, покамест я сам не явлюсь между вами в лице моем. Но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собой достойнейшего мне в наследники. Петр».

— Вы бы легли, соснули хоть часок, — уговаривала его Екатерина Алексеевна.

— Не могу, Катенька. Какой сон, все на волоске висит. И Шафиров молчит, хоть бы словечко кинул.

Царица молчала, лежа в походной кровати, и тоже не смыкала глаз. Наконец, вздохнув, прошептала:

— Детишек жалко, останутся сиротами.

Но Петр услышал этот шепот, разобрал слова. Успокоил:

— О них не печалуйся. Я Меншикова предупредил на сей счет. Он их не оставит. Да и не все еще потеряно. Будет утро, узнаем что-нибудь.

Рано утром прибыл Михаил Бестужев.

— Ну? — едва не хором молвили царь с фельдмаршалом, увидев посыльного.

— Подканцлер велел передать, что турки не прочь от мира, но проволакивают время, о чем-то бесперечь совещаются.

— Так есть сдвиг какой-нибудь? — спросил Петр.

— Пока ничего.

— Зачем же он послал тебя?

— Подканцлер сказал, мол, ступай, успокой, поди, государь изволновался.

— Изволновался… — проворчал Петр и взялся за перо. Писал быстро, брызгая чернилами: «Я из присланного слова выразумел, что турки хотя и склонны, но медленны являются к миру. Того ради все чини по твоему рассуждению, как тебя Бог наставит, и ежели подлинно будут говорить о мире, то ставь с ними на все, чего похотят, кроме шклявства [18] , и дай нам знать, конечно, сегодня…»

18

Шклявство — рабство.

Отдав письмо Бестужеву, наказал:

— Ступай и передай Шафирову, что пусть так подолгу не молчит. Для чего, спрашивается, ему придали тебя и Волынского? С Богом!

Перед обедом появился сам Шафиров, увидев, в каком нетерпении пребывает царь, успокоил:

— Не волнуйтесь, ваше величество, Прибалтику не тронули.

— Ну слава Богу! — перекрестился Петр. — Садись, рассказывай скорее. Как? Что?

В шатре помимо царя и фельдмаршала был канцлер Головкин.

Шафиров сел к столу, за которым в нетерпении ерзал царь, вынул бумагу.

— Так. Значит, турки требуют воротить Азов, а все вновь построенные города порушить — Таганрог, Каменный Затон, а пушки

оттель им отдать.

— Черт с ними, пусть подавятся, — проворчал Петр.

— Далее, в польские дела не мешаться и войска оттуда вывести. Посла из Царьграда отозвать.

— Не везет Толстому. Чем он им там помешал?

— Королю швецкому вы должны дать свободный проезд в его владения, — продолжал читать с листа Шафиров.

— Господи, да я ему свою телегу предоставлю, прогоны оплачу, лишь бы выметался.

— Ну елико возможно мир с ним учинить.

— А я сколько раз ему предлагал это.

— Я сказал визирю, что-де государь предлагал королю мир не однажды еще до Полтавы.

— А он?

— А он говорит, тогда, мол, одно, а ныне совсем другое дело. И, судя по всему, король им уж надоел как горькая редька.

— Из чего ты заключил?

— Да как только разговор о нем заходил, визирь недовольно морщился.

— Ну что еще там?

— Чтоб подданным обоих государств убытков не чинить. Все прежние неприятельские поступки предать забвению, и вашим войскам свободный проход в свои земли позволяется. Все.

— Как? И все? — удивился Петр.

— Ну, еще дачу денег обещал, как вы велели.

Петр вскочил, перегнулся через стол, схватил голову Шафирова и поцеловал, говоря при этом:

— Ну, Петро, ну, молодчина! — Обернулся к Шереметеву: — Слыхал, Борис Петрович, а ты не верил. Что там вечор Брюсу брюнжал?

— Да я, — закряхтел Шереметев, — говорил, что-де безумен тот, кто тебе посоветовал сговориться с визирем, а ежели тот примет условия, то, значит, он того… — Шереметев покрутил пальцем у виска, — значит, он безумен.

— Но я еще не кончил, — сказал Шафиров.

— Как? Ты ж сказал: все.

— Это по договору. Они требуют в залог аманатов.

— Заложников?

— Да.

— Кого?

— Меня в первую голову.

— Ого! Губа не дура. А еще?

— Требовали царевича, вашего сына, государь. Но я сказал, что его здесь нет. Тогда спросили: а у фельдмаршала? Я сказал, есть, мол. Тут. Прости, Борис Петрович, я сказал им о Михаиле Борисовиче.

Шереметев посмурнел, но смолчал.

— Что делать, Борис Петрович, — сочувственно молвил царь. — Ей-ей, будь здесь Алексей, я б не задумался.

— Я ничего, я што, — промямлил фельдмаршал. — Лучше уж пусть Михаил, чем царевич.

— Вам и договор подписывать придется, вы с визирем вроде в равных чинах.

— Подпишу. Ладно, — тихо молвил Шереметев.

— Ступай, Петр Павлович, к визирю, скажи, фельдмаршал согласен на условия и отдает в аманаты генерала Шереметева Михаила. Но обязательно от нас впиши в договор статью выпроводить Карла домой. Иначе мира не будет. Пишите договор на обоих языках. Будем подписывать.

Шафиров ушел, Петр приказал адъютанту:

— Найди полковника Астраханского полка Михаила Шереметева — и сюда. Одна нога тут, другая — там.