Фельдмаршал должен умереть
Шрифт:
— Это потому, что вы привыкли к своей дурацкой странствующей жизни, полковник. А перед вами — выкидыш аристократического комфорта. И, кроме того… Неужели вы не видите: эта долина, вся эта деревушка — всего лишь идеальная крысоловка. Партизаны перекроют горловину, устроят засады вон на тех перевалах и в течение двух суток с удовольствием будут расстреливать нас здесь, как на стрельбище для новобранцев.
— В том случае, если мы им позволим занять эти перевалы и расстреливать себя. Но мы-то можем и воспротивиться. Почему бы нам самим не занять эти же перевалы и не перекрыть
— Война — это всего лишь смертоубийственное политиканское дерь-рьмо!
— С чем трудно не согласиться. Если, конечно, воспринимать ее глазами, как вы изволили выразиться, «аристократического выкидыша».
— Если бы я не уважал вас как диверсанта, вспахавшего со своей группой всю российскую Азию, я бы очень легко сумел убедить вас, что вы всего лишь великосветское дерь-рьмо.
Выслушав этот пассаж, Курбатов мило, с истинно японским стоицизмом улыбнулся. В свою очередь, он мог бы поведать фон Шмидту, что с удовольствием пристрелил бы его, если бы не слово, данное Скорцени во время последнего общения по рации: сразу же после доставки ценного груза привезти этого «выкидыша войны» на виллу «Орнезия». Он дал это слово, а потому великодушно простил беззлобного, хотя и достаточно хамоватого пруссака.
Считая обмен любезностями завершенным, полковник приказал водителям поставить машины в круг, моторами в середину, а на открытых задках уложил на брезент своих курсантов и корсиканцев. Таким образом, в течение каких-нибудь десяти минут колонна превратилась в некое подобие ощетинившегося пулеметами, автоматами и фаустпатронами гуситского табора.
Кроме того, все подъезды к площади, а также горловину он перекрыл реквизированными у крестьян и выставленными в два ряда повозками, за которыми расположились и под которыми залегли посты. На ближайшем к Чечекенье перевале он тоже выставил секреты гладиаторов, приказав им никак не выдавать себя.
— Когда партизаны выяснят, с кем имеют дело, — прокомментировал все эти усилия фон Шмидт, — то они поймут, что напрасно решили иметь дело с вами. И что вся их партизанская тактика — это всего лишь неописуемое дерь-рьмо!
— Просто диверсанту нужно владеть этой тактикой так же умело, как и опытному, прожженному партизану И тогда, барон, война превращается в азартную игру нервов, опыта и мужества. Не знаю, как на вас, а на меня это действует как наркотик или как проповедь. В зависимости от восприятия.
Прежде чем отправиться на ночлег в один из домов, расположенных прямо у площади и превращенных им в штаб, Курбатов приказал солдатам тщательно прочесать деревушку, обыскивая каждую усадьбу и задерживая каждого, кто покажется подозрительным или кто не является местным жителем. Причем и создание гуситского табора, и прочесывание, сотворение секретных постов — все это было организовано настолько быстро и с таким знанием дела, что Умбарту показалось, будто князь уже однажды побывал здесь, а потому прекрасно ориентируется и на местности, и в ситуации.
— Теперь я понимаю, полковник, каким образом вам удалось
— Сомневаюсь, чтобы вам удалось определить секрет этого успеха. Тем более что я и сам до сих пор не понял его.
— Бросьте, полковник, он очевиден: каждый свой привал вы организовывали так, словно противостояли окружавшей вас орде.
— Что было, то было. В любой ситуации нужно заставлять своих солдат чувствовать себя солдатами. Тогда они начинают верить в тебя как в командира.
— Думаете, партизаны не решатся нападать на наш обозный лагерь?
— Если их цель — всласть пострелять, потеряв при этом половину своих людей — может быть, и рискнут. Но если у их командира осталась хоть капля благоразумия, они постараются дать нам бой утром, на дороге.
— Вы уже знаете, где именно?
— Только что мы с хозяином прошлись по карте. Он указал три наиболее удобных для засады участка. Один из них — в пяти километрах от деревни. Думаю, что там они нас и станут поджидать. Мы выедем на рассвете, люди еще полусонные, ритм и охрана колонны еще только налаживается… Самое время.
И что вы намерены предпринять?
— Попытаюсь посоветоваться с партизанами.
— От вас ли я это слышу, князь? — беспардонно вклинился в их тактико-стратегический разговор барон фон Шмидт. — Партизаны — дерь-рьмо! Но если вы решили выступить против них, чтобы ликвидировать засаду, тогда я иду вместе с гладиаторами. Мне осточертела эта война, на которой я так ни разу и не ощутил себя воином. А я тоже солдат, а не окопное дерь-рьмо!
— Можете считать, что, приняв такое решение, вы действительно стали солдатом, — благодушно успокоил его Курбатов. — Вот только в бой вы сможете вступить лишь в самом крайнем случае. Приказ Скорцени: «Барона Шмидта сохранить и довезти».
— Вот как? Барон — величайшая ценность рейха, хранитель его секретов? — Умбарт попытался облачить свое любопытство в легкую иронию, тем не менее, перед полковником оно предстало элементарным непозволительным любопытством.
— Барон — личный друг Скорцени, только и всего. Он понадобится ему как инструктор по морским диверсиям.
— А, морские камикадзе… — разочарованно проворчал Умбарт. — Сколько их еще погибнет, а толку никакого, — сапоги штурмбаннфюрер снимал уже лежа в кровати. Сладостно вытянувшись, он вздохнул и молитвенно произнес: «Господи, сюда бы мою баронессу».
— Это что еще за баронесса? — приподнялся со своей лежанки, устроенной в промежутке между окнами, фон Шмидт. — Я вообще не могу спокойно говорить о каких бы то ни было женщинах. А если уж речь заходит о баронессах!..
— Прекраснейшая из германских итальянок и любимейшая из моих женщин. Не думайте дальше расспрашивать о ней. При одном упоминании имени этой женщины я становлюсь безумно ревнивым.