Фельдмаршал должен умереть
Шрифт:
— Любовь тоже подобна проклятию, господин «самый страшный человек Европы». Но, сколько ни вызываю её, сколько ни провоцирую, ничего не получается. Не смогли бы объяснить, почему?
— Очевидно, потому, что воспринимаете меня не как мужчину, а как палача — улыбку ему заменил полузвериный оскал, способный остепенить или же, наоборот, повергнуть в трепет кого угодно.
— Оказывается, всё дело во мне, — потянулась к нему Мария-Виктория, призывно поводя подбородком и пытаясь добиться его поцелуя.
Дальше слова уже потеряли всякий смысл. Почти бросившись в объятия друг
Были мгновения, когда Отто казалось, что этой женщиной вообще невозможно утолить свою страсть. Но не потому, что не ощущал её тела, а потому, что ощущение это было настолько сильным, настолько необычным и неповторимым, что ликование плоти не угасало, как это случалось обычно, а, наоборот, возгоралось в новом огне желания и ярости, в новом первородном стремлении обладать и быть обладаемым. Во что бы то ни стало — обладать и быть обладаемым!
9
… Когда это наваждение наконец развеялось, Скорцени обессиленно присел рядом с лежаком и уткнулся лбом в судорожно сжатые ноги женщины. Разгоряченному, истекающему потом, невероятно уставшему, ему уже не хотелось ни подниматься, ни продолжать сражение страстей. Просто сидеть вот так, уткнувшись в ноги женщины, сидеть целую вечность, прислушиваясь ко всё нарастающему рокоту волн, к поскрипыванию жердей на крыше хижины, к шепоту крон.
«Теперь я знаю, — сказал себе Скорцени, — что первый человек Земли был зачат на точно таком же острове, а может, именно на этом под грохот прибоя, потрескивание стен хижины и стенание лесной кроны. Вот почему всё это и произошло сейчас на острове. И ты здесь ни при чём. Это и в самом деле не Скала Любви, а самая настоящая Скала Безумия».
Обхватив руками икры женщины, он потянулся вверх, с удивлением ощущая, что не сможет отпустить её до самого утра. Он вновь хотел её с той же неутоленной жаждой, с какой набросился в первый раз.
— Ты способна подняться?
— По-моему, нет, — едва слышно проговорила Мария-Виктория.
— Что-то случилось?
— А вы так и не поняли, что именно?
— Значит, всё в порядке? — несколько встревоженно спросил Отто.
— Считайте это словами отпевания.
— Мы могли бы лечь, так было бы удобнее…
— О, нет! — простонала женщина. — Всё это уже невозможно.
«Поднимется и уйдёт! — испугался Скорцени. — И всё это уже никогда не повторится. Никогда! Уйдёт!..».
Вновь набрасываясь на неё, Отто из-за сумерек не мог видеть широко раскрытых, наполненных ужасом глаз княгини. Услышал лишь её пронзённое изумлением: «О Господи! Неужели опять?!».
Женщина попыталась защититься, сжать ноги, но прибегла к этому слишком поздно. Зарычав от наслаждения, мужчина впился руками в её тело и терзал его, терзал, то обессиленно сникая, то вновь поглощая, по-каннибальски овладевая
В этот раз они осели, а затем встали на колени вместе, двое грешных и двое святых.
. — Нельзя было так, Скорцени, — обессиленно положив руки на плечи, уткнулась ему в грудь Мария-Виктория. — Так не любят.
— Кто знает? Возможно, только так и следует любить.
— Так не любят, Скорцени, — едва выговаривала слова девушка. Дыхание княгини астматически прерывалось, и она буквально задыхалась, объятая бессилием и пресыщенностью. — Это было как расстрел. Нет, не «как», это и был тот, настоящий расстрел «на месте, без суда и следствия», через повешение, не подлежащий ни помилованию, ни оплакиванию. Меня больше нет, — Мария-Виктория отпустила его руки и, всё ещё стоя на коленях, опрокинулась навзничь, приваливаясь спиной к лежаку. — Я убита и похоронена на этом островке. «Любимица смерти» — кажется, так вы назвали меня? На самом же деле я всего лишь отпетая дрянь.
— Вы не правы: всё было так прекрасно. Вы… потрясающая женщина.
Ветер за стенами хижины всё усиливался. Его порывы проникали сквозь непрочные стены укрытия, напоминая, что здесь всего лишь север Италии, а вовсе не тропики. Тем более, когда природа подступает к осени. Скрип жердей напоминал поминальный плач по всем, чьи мечты о таком островке так никогда и не сбылись, поскольку им так и не повезло, как этим двоим.
— Теперь вы понимаете, Скорцени, почему этот островок называется Скалой Любви?
— Поведайте это миру, княгиня Сардони, — обер-диверсант рейха уселся на лежак и привалился к стене хижины, да так, что она чуть было не рухнула под тяжестью его тела.
— Не рассчитывайте, что стану пересказывать некую древнюю легенду. Назвавший его так, по всей вероятности, слыл…
— Эй, на острове?! Где вы там?! — неожиданно ворвался в их диалог хриплый голос Морского Пехотинца. Островитяне сразу же узнали его по характерному, американскому произношению немецких слов. — Вы ещё живы?
Ничего не ответив, княгиня и Скорцени приблизились к выходу и остановились у него с тоскливым чувством пленников, слишком уж сроднившихся с местом своего заточения. Как же им не хотелось возвращаться в суетный мир материка! Каким уютным и обитаемым казался этот доселе необитаемый островок!
Солнце ещё окончательно не зашло. Скала Любви всё ещё нежилась в его лучах, хотя там, в хижине, им казалось, что уже наступила глубокая ночь. Самого бывшего сержанта морской пехоты Джона Шеридана островитяне не видели, но понимали, что он находится буквально в нескольких шагах от них, за кустарником, у причала.
Прежде чем предстать пред его очи, они осмотрели каждый себя и друг друга.
— Ну, что тут скажешь? — попыталась сохранить чувство юмора Мария-Виктория. Тут и объяснять чего-либо нет никакого смысла, всё на нас написано, как на полотне Оноре Фрагонара.
— Пусть этот любимец смерти убирается к дьяволу, — проворчал Скорцени. — Предложите ему такую прогулку. И без него как-нибудь доберемся до виллы.
— В отличие от вас, господин штурмбаннфюрер СС, бывший морской пехотинец заботится о моём спасении.