Фельдмаршал в бубенцах
Шрифт:
Здесь же, Паолина, идет война. А на войне нет места милосердию. Лекарь на эту роскошь права не имеет. Посему привыкай: если излечение требует боли – ее нужно причинить. Если оно требует непреклонности – ее придется проявить.
Никаких колебаний, никакой жалости или брезгливости. Мы могли бы позволить себе быть щепетильными, если бы люди сами были чуть чистоплотнее. Хотя бы как свинья в хлеву. Та хоть не станет есть гнили и сношаться с хворым хряком. Но люди не таковы. Половина недугов порождена не злой судьбой, а людским скотством. Не сверкай глазами – это так, и ты это знаешь, просто
Сестра Юлиана сделала паузу, а потом жестко взяла Паолину за подбородок крепкими сухими пальцами:
– Мне не нужны те, от кого мало толку. А потому твое дело на первых порах – стирка, штопка, мытье полов. В этом ты уже, несомненно, поднаторела. Помимо этого, ежедневно четыре часа ты будешь тратить на учение.
Монахиня протянула руку и безошибочно выудила с шаткого стола толстенный том.
– Это книга об устройстве человеческого тела. Она написана на латыни, но я дополнила ее множеством заметок по-итальянски. Наименования частей тела, костей и органов изволь знать на обоих языках. Разрешаю обращаться с любыми вопросами, но не с жалобами. Тебе будет трудно, но это впрок. Если же ты покажешь скудоумие и нерадение – мать Доротея мне не указ. И не забудь: твоя епитимья продолжается. Всякие связи с внешним миром запрещены. Все понятно?
Паолина открыла рот, нервно облизнула губы, закрыла. А потом робко пролепетала:
– Но… сестра, а сами пациенты? Когда я могу…
– Ты не можешь! – отрезала сестра Юлиана. – Безграмотная поломойка не может лечить людей. Я сама определю, допустить ли тебя к пациентам. Еще вопросы?
– Нет, сестра… – хрипло пробормотала Паолина и откашлялась. – Нет, сестра! – повторила она громче. Сквозь первый испуг все отчетливее проступало неожиданное раздражение. Сестра Фелиция настойчиво кроила из нее блудницу, этот же полководец в рясе вот так, загодя, называет дурой. Что ж, посмотрим.
Выпрямив спину, девушка прямо посмотрела в серые глаза монахини:
– Я готова.
Да, милосердие в царстве сестры Юлианы было птицей редкой. Зато обещанная война оказалась щедра до назойливости, хотя и была не совсем той, какой грозила Паолине ее новая наставница.
Нет, обязанности Паолины не стали труднее прежнего. Даже напротив. Пациентов здесь было меньше, одежда их – чище, а заносчивость некоторых постояльцев было куда легче сносить, чем ядреную злобу и площадную грубость тех, кто доживал свой безрадостный век в тесноте общего зала.
Однако монахини, трудившиеся в этом крыле, совсем не походили ни на желчную сестру Инес, ни на громогласную сестру Фелицию. Это были молчаливые и собранные женщины, которые, казалось, никогда не спали и ничему не удивлялись. К Паолине же они относились в точности как к новой метле, неизвестно зачем купленной на казенные деньги, когда вполне можно было обойтись и старой. Ее никто не унижал, никто не повышал на нее
В первые же дни Паолина узнала о себе невероятно много нового… Ей не приходило раньше в голову, что гнев, от которого ее так настойчиво предостерегали сестры, способен оказать на душу столь целительное действие. Меланхолии как не бывало. Паолину день за днем сжигало молчаливое бешенство, никогда прежде ей не знакомое. И если против сестры Фелиции она порой пыталась бунтовать, то здесь незамедлительно поняла: показывая нрав, она лишь сильнее убедит сестру Юлиану в своей бестолковой вздорности.
Особенно же невыносимым было для девушки то, что ее не допускали даже сменить пациенту компресс на лбу, словно и для такой малости ей не хватало ума.
И Паолина с неистовым жаром взялась за учебу. Слишком юная, чтоб засматривать вдаль, она не задумывалась о своей удаче, так внезапно перенесшей ее от корыта с кровавыми бинтами к анатомическому фолианту Андреаса Везалия. Она с ожесточением бросилась в пучину малопонятной и отчаянно трудной науки, куда более захваченная противостоянием с сестрой Юлианой, чем мыслями о собственном будущем.
Латынь, похожая на забавный и высокопарный итальянский, оказалась не слишком хитра. Но продираться сквозь записки сестры Юлианы для послушницы, всего два месяца назад научившейся свободно читать, оказалось задачей почти непосильной. Вероятно, окажись Паолина по доброй воле в одном из пансионов для девиц более высокого сословия, она быстро пала бы духом, поняв, что премудрость эта слишком сложна для нее. Да и в понятии «деревенская девица», пусть и «безграмотная», она не усматривала прежде особой обиды, вполне признавая его справедливость.
Но суровая монахиня нащупала в некогда мягкой и покладистой натуре Паолины какую-то новую упрямую струну. Она никогда не высмеивала воспитанницу, не клеймила за бесталанность, педантично проверяя прочтенные ею страницы. Она терпеливо исправляла произношение, сухо и холодно развенчивала простонародные поверья и предрассудки ученицы. Но уроки становились все короче, пояснения – все обобщеннее, и Паолина чувствовала, что не справляется. Она словно училась танцевать, едва выучившись ходьбе. И монахиня все отчетливее давала понять, что теряет время, наставляя малообразованную воспитанницу.
И вот пришел день, когда, бесстрастно выслушав сумбурный пересказ «урока», сестра Юлиана коротко вздохнула и бросила листы на стол.
– Это бесполезно, – сухо и спокойно сказала она. – Человек, рожденный при хлеве, должен там же и оставаться. Это не стыдно. Сусликам не назначено природой летать. Я поговорю с матерью настоятельницей, довольно тебя мучить. Иди, Паолина, ты заслужила отдых. Книгу оставь здесь, более она тебе не нужна.
Девушка, успевшая за прошедшие десять дней возненавидеть Везалия пуще самого Сатаны, залилась сливочной бледностью, тут же вспыхнувшей неровными красными пятнами. Сейчас ей казалось, что ее только что публично отхлестали по щекам.