Феллах
Шрифт:
— Что ты ерунду мелешь? — обиделся шейх. — Если кто и спросит, мы ответим, что обсуждаем божественные дела. А такие собрания никто не имеет право запретить.
— Ну, зачем торопиться, уважаемый шейх? — попытался его успокоить пожилой феллах. — Мы тебя в обиду не дадим. Как читал, так и будешь читать свой Коран. Вот вернется учитель, будешь читать и на курсах. Моли только аллаха, чтобы наши земляки скорее возвратились. Аллах, ведь сам говоришь, всесильный, всемогущий и справедливый, значит, это его дело — помочь, чтобы правда восторжествовала.
— Правильно, отец! Помоги, чтобы они вернулись, — вставила свое слово Тафида.
— А
Тафида нырнула в толпу, потом, улучив момент, приблизилась ко мне и с мольбой скороговоркой произнесла:
— Помогите, чтобы они вернулись! Ведь их несправедливо арестовали. А несправедливость должна быть наказана! Добейтесь, чтобы их выпустили, а виновных наказали!
Шейх Талба, заметив, что Тафида все еще здесь, разразился громкими проклятиями. Однако и на этот раз они потонули в общем шуме голосов обступивших меня женщин и мужчин, которые наперебой давали мне различные советы и наставления. Одни меня отговаривали ехать в уездный центр — там кругом дружки-приятели Ризка, они только выдают себя за социалистов, а сами ничем не лучше его. «Чего доброго, и тебя еще посадят», — говорили они. Другие, наоборот, советовали ехать и смелее добиваться освобождения ни в чем не повинных людей. Там тоже есть настоящие революционеры, которые помогут отстоять правое дело.
— Чего зря тратить время? Поезжай лучше прямо в Каир! — советовали третьи. — Такие вопросы можно решить только в Каире. Объясни там все подробно, а заодно и поинтересуйся, что стало с нашей жалобой, которую мы послали президенту. Пусть он сам разберется и накажет тех, кто бросил в тюрьму наших земляков.
— Нет, все-таки поезжай в уездный центр! — настаивали первые. — Надо узнать сначала, какая там обстановка. Ты только поменьше говори и побольше слушай. А когда всех выслушаешь, намекни им, что уполномоченный уже полетел со своего места и скоро его отдадут под суд. А разоблачили, мол, его именно те люди, которых вы держите в тюрьме…
— Упаси тебя аллах! Ни в коем случае не говори им такого, — снова возражали другие. — Действуй потихоньку.
— А чего скрывать? В уезде и так, наверное, знают про уполномоченного. Ты присмотрись там как следует, а потом нагони на них побольше страху. Выложи им все, что знаешь, да припугни их — мол, феллахи молчать не будут. Революция для нас отобрала землю у эмира, а не для Ризка и не для уполномоченных. И мы эту землю никому не отдадим. Так и скажи им!
За общим шумом и гамом никто не услышал, как подошел новый автобус. Но на этот раз он все равно не смог бы проехать мимо, ибо феллахи преградили ему дорогу. Усаживая меня в автобус, они продолжали давать мне наставления и напутствия, стараясь перекричать друг друга. Мужчины, женщины, дети так плотно обступили автобус, что шоферу пришлось долго и настойчиво давать длинные сигналы, подкрепляемые то крепкими словами, то просьбами освободить дорогу, прежде чем он сумел тронуться с места. Кое-как втиснувшись в переполненный автобус через переднюю дверь, я помахал наконец своим землякам рукой. Вслед мне раздались сначала громкие отдельные голоса с пожеланиями доброго пути, которые потом слились в общий хор, нараспев скандировавший:
— Земля наша — сказал Насер! Земля наша — сказал Насер!
Шофер автобуса, добродушно улыбнувшись, громко произнес:
— Чудеса да и только на белом свете! Воистину велики деяния аллаха. Давно ли само слово «феллах» считалось ругательством. И
И шофер, переключив скорость, прибавил газу. Автобус пошел быстрее.
— Да, много мне пришлось повидать на своем веку, а до такого не думал дожить, — продолжал шофер, ухмыляясь в усы. — Феллахи как песню поют: «Земля наша! Земля наша!» Услышал бы такие слова эмир, бывший хозяин этой земли!..
Автобус проглатывал километр за километром. Направо и налево тянулись бескрайние поля, зеленеющие всходы пшеницы сменялись перевернутыми пластами свежевспаханной земли. «Да, земля, конечно, должна принадлежать тому, кто ее обрабатывает. И сейчас это стало законом, — думал я. — Но почему же сейчас бросают людей в тюрьму только за то, что они отстаивали это законное право феллахов владеть землей?..»
Машина все дальше и дальше уносила меня от той развилки на краю деревни, куда я то и дело мысленно возвращался, восстанавливая в памяти наставления и напутствия, добрые слова и пожелания моих земляков. И все это сливалось в многоголосое эхо, которое неотступно сопровождало меня в пути:
«Земля наша — сказал Насер! Земля наша — сказал Насер!..»
Глава 10
Было время, когда мне не приходилось задумываться над тем, сколько правде для победы над ложью нужно приложить усилий, сколько преодолеть трудностей. Я и не подозревал, что ложь может рядиться в красивые одежды, принимать самый привлекательный облик, надевать на себя маску искренности и бескорыстия, пробуждать у людей к себе чувства симпатии, привязанности и даже страстной любви. Мне казалось, что правда всегда остается ясной и яркой, как солнце, и поэтому ее невозможно затмить или очернить. Она будет светить, даже если ее бросят в темницу.
В детстве я считал, что ложь сама по себе отвратительна, бесчестна и недостойна, и поэтому ее не следует слишком опасаться, и уж вовсе нет надобности тратить много сил, чтобы ее расшатывать и подтачивать. Она рухнет сама. Рухнет, как гнилая стена, как дерево, изъеденное червоточиной. Она ничтожна, если даже на нее одеть корону, она порочна и в подвенечном платье, она труслива с обнаженным мечом в руках и уязвима даже за щитом из брони. Именно поэтому она обречена на гибель, ее поражение предрешено.
Я наивно полагал также, что истина сама говорит за себя — красивая, честная, добрая и благородная, поэтому она неприступна, как крепость, притягательна, как магнит, ее все уважают и чтят, даже если она облачена в лохмотья.
Но с годами я понял, что правде недостаточно иметь одни только добродетели, она должна еще иметь колючие шипы, уметь выпускать когти и обнажать зубы, чтобы противостоять лжи и дать ей, когда потребуется, достойный отпор, иначе острые клыки лжи разорвут ее, беззащитную, на части.
Жизнь научила меня, что правда, как и честь, должна уметь за себя постоять. Для этого она всегда должна быть во всеоружии: иметь смелость и благородство, страсть и энергию, но и сильный голос, способный подняться над зычными окриками и перезвонами клеветы. И еще правда всегда должна быть начеку, оставаться бдительной и днем и ночью, пока идет непримиримая и беспощадная борьба с ложью, которая может в любой момент нанести удар в спину, прибегнуть к любой низости и подлости, чтобы утвердить свою власть.