Феникс в полете
Шрифт:
Ульгер склонился над пультом и принялся рассчитывать выход из скачка. Для Андерика у Таллиса новых распоряжений не нашлось, так что ничего не мешало ему слушать, как капитан вызывает один за другим все остальные посты. Это никак не вязалось с его обычным поведением. Обыкновенно Таллис до омерзения дотошно планировал всю операцию, не оставляя места случайным озарениям, и уж во всяком случае никогда, никогда не менял своих планов так, как сейчас.
Продолжая наблюдать, Андерик все больше убеждался в том, что происходит нечто из ряда вон выходящее, что можно обернуть в свою пользу —
При одной мысли о ней штаны вдруг сделались тесны Андерику; воспоминание о её податливости затуманило взгляд до того момента, когда корабль вздрогнул, входя в скачок.
Омилов долго еще сидел так, глядя на портрет.
Настольная лампа отреагировала на его неподвижность и погасла, и он вздремнул ненадолго, но ночь тянулась слишком долго, а сумятица в мыслях одолевала даже эффект от сон-чая. Когда он проснулся, Килелис клонилась уже к холмам на западе. В её призрачном свете статуи на лужайке перед окном казались почти живыми,
Он встал и потянулся; лампа послушно вспыхнула, и он увидел в окне собственное отражение, заслонившее мир снаружи. Он пригляделся к нему: высокий, чуть сутулящийся, хотя лицо и не такое уж старое, черные с проседью волосы гладко зачесаны, и в довершение всего большие, мясистые уши, фамильная черта Омиловых, прослеживающаяся во всех поколениях, о которых остались хоть какие-то свидетельства. Настольная лампа освещала его лицо снизу, отбрасывая на лоб длинные тени, что придавало ему зловещий вид. Даже затаившаяся в уголках губ улыбка казалась недоброй. Он отвернулся, плотнее запахивая халат. Может, свежий воздух на террасе развеет немного его невеселые мысли...
Выходя на террасу, он задержался в дверях, чтобы обмануть электронику — ему не хотелось, чтобы свет зажигался — и с удивлением заметил, что кто-то уже проделал ту же операцию раньше. Омилов осторожно открыл дверь и увидел стоявшую у перил мужскую фигуру.
Шлепанцы его негромко шаркали по каменному полу, предупреждая неизвестного о его появлении. Подойдя ближе, он узнал профиль Брендона — тот стоял и молча смотрел на звезды.
Молодой человек не обернулся на звук его шагов, и они постояли немного молча. Ночной воздух был свеж; легкий ветерок коснулся щеки Омилова, и он плотнее запахнул халат.
Так, в молчании, они постояли еще несколько минут, и Омилов решил наконец нарушить тишину.
— Ты сказал, Брендон, что улетел еще до ритуала. Я должен спросить тебя, почему. — Он поколебался немного, потом заговорил снова. — Было бы лучше, если б я узнал правду прежде, чем появятся гонцы от твоей семьи, чтобы выпытывать её у нас всех.
Брендон резко повернулся лицом к нему.
— Никто не знает, что я здесь, — сказал он. — Мы прибыли сюда как два частных лица с одного из орбитальных поселений — за этим проследил Деральце. И мы очень скоро улетим — это если вы боитесь, что Семион смог выследить нас.
Омилов кивнул и раскрыл рот, но Брендон опередил его.
— Себастьян! — произнес он, отойдя от перил. — Сколько лет вы знакомы с моим отцом?
Омилов не понял, что крылось за этим вопросом: ответ на него был хорошо известен Брендону.
— Почти
— Вы никогда раньше не рассказывали об этом.
Омилов усмехнулся.
— Ты был на редкость настырным мальчишкой. Лучшим способом избежать твоих вопросов было сделать так, чтобы ты вообще не знал, о чем спрашивать. — Голос его погрустнел. — Но по крайней мере от этого знания тебя не убудет: планета действительно была безымянной, и никогда не получит имени. Она объявлена под карантином нулевого класса — заходящие в систему суда уничтожаются без предупреждения. Одно время казалось, что жизнь на её поверхности лучше просто испепелить, и, если о ней станет известно, так и случится. Все это находится под личным контролем Панарха.
Последовала долгая пауза. Где-то вдалеке кричала ночная ящерица, и это походило на женский плач, внося грустную нотку в торжествующий лягушачий хор. Когда Брендон заговорил снова, голос его звучал задумчиво.
— Когда я рос, вы были одним из самых близких его друзей. Я помню, как менялся он, когда вы оставались вдвоем, — совсем другой, чем в окружении придворных.
— Другой, — вздохнул Омилов то ли утвердительно, то ли вопросительно.
Брендон чуть улыбнулся.
— Я ведь жил у вас после того, как мою мать убили. — Голос его не дрогнул, но Омилов заметил, как судорожно стиснулись его пальцы на мраморной балюстраде.
— Ты знаешь почему, — сказал Омилов, тщательно взвешивая слова. — Мне казалось, мы с тобой достаточно часто обсуждали опасности тех лет.
Брендон жестом выразил согласие.
— Мои настырные вопросы... но вы ведь всегда отвечали на них, разве нет? — Он усмехнулся. — Собственно, потому я и прилетел сюда, прежде чем... — Он пожал плечами и вдруг резко повернулся к Омилову: — Себастьян, когда вы бросили Артелион... ушли в отставку десять лет назад, ваша карьера была в расцвете. Вы могли бы получить место в Геральдическом Совете — рыцарское звание считается ступенькой к этому, так ведь? К вам прислушивался мой отец, у вас были влиятельные друзья в Совете и в Магистериуме; множество людей посвящают всю жизнь тому, чтобы достичь этого. Вы могли бы даже войти в Высший Совет. Но вы предпочли уйти.
Омилов отвечал осторожно — и на этот вопрос, и на те, что остались невысказанными.
— Наверняка ты слышал от своего отца, скорее всего не раз, что править Тысячей Солнц не под силу никому.
— «Правитель Вселенной — правитель ничей; власть над мирами держит крепче цепей...» — процитировал Брендон.
— Твой отец живет с этим и страдает от этого. Подобно любому из сорока шести его предшественников, ему приходится опираться на других людей, на тысячи других людей, в большинстве своем незнакомых, судить о которых он может лишь понаслышке. — Омилов обнаружил, что расхаживает взад и вперед, сложив руки на животе и выставив пальцы — привычка, хорошо знакомая всем его студентам. Он опустил руки. — И подобно всем своим предшественникам, он допускает иногда ошибки.