Феникс
Шрифт:
Исламбек купил книжицу и изучает немецкий язык. Успешно. С каждым днем все смелее и смелее заговаривает с немцами. Это удивительно. Азиз тоже, с первых дней плена, запасается словами, но речь берлинцев ему непонятна. Даже знакомые названия в общей речи исчезают. Он не в состоянии ухватить их, отделить, только «да», «нет», «иди сюда», «стой!» понимает, если звучат они самостоятельно.
— Ты скоро будешь болтать не хуже самих немцев, — восхищается Азиз, слушая речь Саида.
— Постараюсь.
У Азиза осталось еще меньше марок — всего четыре. Ничего не поделаешь —
— Но ты еще хотел попробовать шурпу и меня угостить.
— О, не расстраивай бедного Азиза напоминанием. Я рад и шпинату с картошкой.
Ему не повезло в Берлине с первого дня. Они приехали накануне смерти Мустафы. Увидеть шефа, конечно, нельзя было — тот лежал в больнице. Правда, состояние Чокаева не вызывало опасений и следовало лишь подождать выздоровления.
— Представляю, как будет рад Мустафа-ака появлению «племянника», — пошутил Азиз, похлопывая по плечу шарфюрера. — Надо навестить «дядюшку».
И вдруг — смерть Мустафы. Убийство. Так восприняты все сообщения о внезапной кончине главы «правительства» Туркестана. Так воспринял и Азиз. И не только воспринял, но и забеспокоился. Он хорошо чуял перемены. Да и настроение Исламбека было симптоматичным. В день смерти Мустафы Саид ушел один в город, хотел навестить жену Чокаева Марию, поговорить с ней. Так объяснил Азизу. Вернулся затемно. Взволнованный. Напуганный вроде. Сказал, что не застал Марию. Ждал, не дождался. А утром сообщение о кончине шефа. Саид совсем расстроился. Не хотел ни есть, ни пить. С трудом Азиз уволок его на Ангальтский вокзал в гаштетт, чтобы подкрепиться.
На Ноенбургерштрассе с ними не захотели разговаривать: «Вас вызывал Чокаев, неизвестно, зачем вы понадобились ему». «Что же теперь делать?» «Ждать до выяснения». «Помогите устроиться с жильем. Отель обходится очень дорого». «Зачем устраиваться? Может быть, вам придется вернуться назад».
Вернуться назад! Тут и Азизу стало не по себе. Снова в лагерь. Снова на баланду, на солому, в объятия дизентерии и тифа. Весь день Рахманов бранился. Клял человека, поднявшего руку на Чокаева. «Убить в такой момент. Оставить нас на дороге, как слепых котят. Тут и подохнуть ничего не стоит, а уж придавить кому-нибудь и того легче».
Саид молчал. Только на бледных висках билась нервно жилка.
Через три дня одного из шести прибывших отправили в лагерь, не в Беньяминово, даже не в Легионово, а в Бухенвальд. Почему, никто не мог ответить. Или не имел права. Азиз перестал браниться. Прикусил язык. Как тень он ходил за Исламбеком, целиком полагаясь на свою судьбу и чужую предприимчивость. Они поменялись ролями. Место ведущего занял Саид.
На Ноенбургерштрассе снова упомянули Бухенвальд. Оказалось, что это не наказание. Это работа. Служба. Мнимое заключение: быть лагерником для заключенных и агентом для СС.
Говорили еще о Брайтенмаркте. Для тех, кто не знал сути дела, это звучало как простое географическое наименование. Брайтенмаркт —
Саид молчал. Он не проклинал свою судьбу, не доходил до неистовства, как Рахманов, но глаза его становились сумрачными, а лицо бледным.
Корректор журнала «Милли Туркестан», что сидел в каморке на втором этаже, тихий, пугливый человек, сказал с сожалением — его чуточку трогала судьба соплеменников:
— В плохое время вы приехали — люди Чокаева не в почете сейчас.
Не в почете — это мягко сказано. От них, видимо, просто избавлялись. Или собирались избавиться.
Вот он, Берлин! А зачем стремиться было в него, когда ворота закрыты? Причем закрыты сзади. Будто ловушка.
«В семь вечера на Бель-Альянсштрассе. У кладбища. Первая и третья пятница. Вторая и четвертая среда». Это Саид помнил даже ночью. Во сне. Первая и третья. Сегодня третья. Третья пятница. Вот, собственно, зачем нужен был долгий путь от того леска у дороги до Ноенбургерштрассе. Он может уйти из Берлина. Да, если скажут — вернись. Или сгинь. Не нужен, так сгинь. Наверное, не нужен. Чокаев уже не существует. Утром появилось сообщение, почти неприметное, в «Берлинер Цайтунг»: «Скончался Мустафа Чокаев — лидер тюркского националистического движения, глава туркестанского правительства в Берлине». Того самого правительства, что приютилось на втором этаже чахлого, закопченного временем кирпичного дома на Ноенбургерштрассе. Правительства, сумевшего разместиться в трех комнатах на восьми скрипучих, взятых, кажется, из почтовой конторы, письменных столах. Чокаев исчез. Нужен ли в Берлине Исламбек?
В семь вечера на Бель-Альянс… Третья пятница.
— Ты опять уходишь? Один?
— Ухожу.
— Что-то скрываешь от меня, Саид?
— Единственное.
— Что же?
— Мы в петле. Если не разорвать ее, нас придушат.
— Я это чувствую, брат.
— Поэтому не спрашивай, куда я иду.
— Молчу.
— Когда позовут меня, объяснишь, что я у жены Чокаева: нам ведь надо жить, хотя «дядюшка» и скончался.
— Да благословит тебя Аллах.
— Ты всегда был верующим, Азиз?
— Об этом тоже не надо спрашивать.
— Хорошо. Приму к сведению. До свидания, Азиз. Можешь курить мои сигареты.
— Говорит «Герцог».
— Одну секунду… — Простучали каблуки. Щелкнул замок. Снова каблуки. Тишина. Двойные рамы окон, звукоизолирующие стены, бумага под клеенкой на двери — все берегло эту тишину. — Докладывайте!
— На Бель-Альянс все приготовлено.
— Время?
— Как всегда — семь часов. Первая и третья пятница.
— На чем он приезжает?