Феникс
Шрифт:
Обнял Надие за плечи и усадил на тахту. Утонул вместе с ней в старых податливых пружинах. Надие машинально привычным движением уцепилась пальцами за ткань накидки и стала ее теребить.
— Ничего не слышно? Там? — спросила она, оберегая губы от его поцелуев.
— Нет… Все хорошо.
И чтобы успокоить ее совсем, нет, чтобы порадоваться вместе с ней, Саид стал рассказывать о банкете в «Адлоне», умалчивая, конечно, про Берга. Хвалил Надие. Бумага, что передала она, оказалась полезной ему, кстати, он возвращает ее с благодарностью. Ни в одном списке нет Исламбека,
— Тебе нужно бояться меня, — заключила она в конце его длинной, сбивчивой, взволнованной речи.
Саид сжал ее в своих руках. Посмотрел в большие, очень грустные глаза:
— Я не боюсь…
Она помолчала, не отрывая взгляда от Саида.
— И все-таки тебе нужно бояться меня… Не переубеждай. Я не требую ничего.
Как хотелось ему открыться перед Надие. Предстать тем, кем он был на самом деле. Без грима словесного, без маскарадных одеяний. И открыться не для того, чтобы дать себе отдых, прервать игру, тяжелую, утомительную. Не для откровения, поднимающего его в глазах близкого человека. А для успокоения Надие. Она обрела бы уверенность, увидела цель, во имя которой следовало бы жить.
Когда неделю назад в парке они решали задачу, как добыть тайну Ольшера, Саид сказал:
— Это опасно.
— Не останавливай меня, — ответила Надие.
— И все-таки опасно.
— Не мешай мне быть мужественной.
Мужество представлялось ей только шагом, смелым шагом, может, единственным. Теперь он совершен, и мужество покинуло Надие. Следующий шаг — терпение, ожидание — оказался ей не под силу.
Словами он пытался внушить ей уверенность:
— Скоро, очень скоро мир станет другим… Пойми, Надие. Ты вернешься к своему морю…
Она не слушала. Море уходило от нее все дальше и дальше. Таяло в тумане.
— Азиза нет, — вспомнила она почему-то эсэсманна.
— Попал под машину, — уточнил Саид. — Судьба вовремя прервала дорожку.
— Его убили.
— Кому он нужен?
— Его убили, — с дрожью в голосе повторил Надие. — Убили, как убивают всех… Как убьют меня… и тебя.
— Ну что ты говоришь?! Почему нас должны убить?
— Не знаю… Просто убьют… Мир изменится, ты говоришь, а разве без смерти что-нибудь меняется?
Он пустился в объяснения. В нем жила радость, с таким трудом завоеванная, и он хотел заразить этой радостью чужую душу.
— Пусть умирают те, кто сделал мир плохим, отнял счастье у людей.
Нет, ее не интересовали отвлеченные идеи. Она снова не слушалась Саида:
— Скажи, это мужество — мстить?
Саид задумался. Ему не приходилось мстить. Никому. Бороться, драться — да. Защищать что-то. А мстить?
— Врагу? — спросил он, раздумывая.
— Может быть.
— Ты не уверена? — удивился Саид.
— Я должна знать, мужество ли это. Не спрашивай ни о чем другом.
— Мужество.
Она вдруг прижалась к Саиду. Вся вздрагивающая. Зашептала:
— Я убила Азиза.
Саид отшатнулся. Не потому, что признание поразило его, хотя оно могло привести в изумление, даже в
— Не смей так говорить.
— Я!
Он зажал ей рот. Боялся, что Надие закричит.
— Ты не могла это сделать.
— Я послала его туда… На шоссе…
Возражения, доводы, которыми второпях осыпал Надие Саид, как и все, что он сегодня говорил, не коснулось ее. Она жила своими чувствами. Взгляд метался между узкой полоской света в окне и темным, утонувшим в синеве углом.
«Пусть лучше грусть. Спокойная грусть, — думал Саид. — Она вызывает светлое желание утешить. Манит тайной. А страх и отчаяние пугают. Кажется, выпусти из рук охваченное страхом сердце, и оно погибнет тут же». Его ладони переплелись за плечами Надие. Он прижимал ее к себе. Все сильнее и сильнее, пока не стихла дрожь в ней и, успокоенная, она не замерла.
— Ты можешь слушать меня? Понимать?
— Да.
— Ты можешь любить?
— Зачем?
— Разве об этом спрашивают? — ему почудилось, что она пытается вырваться из его рук. — Отвечай!
— Люби живых…
— Что ты говоришь опять?!
— Мне вспомнились слова, — объяснила Надие. — Эти странные слова, сказанные кем-то… Ах, да… Но они правильные слова…
— Мы — живые! — жестко произнес Саид. — Живые… И я люблю тебя.
Он мог целовать ее, мог терзать ее своими жадными губами. Надие по-прежнему смотрела ему в глаза с какой-то печальной обреченностью. И он не поцеловал.
Блекло маленькое окно в комнате Надие. Уходил день.
Когда совсем смеркалось, и руки Саида расковались, освободили Надие, она вдруг ощутила одиночество.
— Ты будешь помнить меня?
Она спрашивала о чувстве.
— Я буду с тобой…
Ей хотелось еще что-то спросить, Саид остановил ее:
— Потом… Потом, милая.
Он думал, что увидит ее снова.
И Надие промолчала.
7
— С «двадцать шестым», кажется, покончено.
Штурмбаннфюрер преподнес это Бергу с нескрываемым удовольствием. Усадил его на стул, тот самый, резной, предназначенный для допрашиваемых, а сам принялся ходить взад-вперед вдоль стены.
— И, главное, ваша обойма не уменьшилась ни на один патрон… Нет, вы счастливчик, Рудольф. Судьба трудится за вас.
Он имел в виду смерть Азиза. Крошечная записка, найденная в кармане эсэсманна, с парижским адресом Мустафы Чокаева, убедила Дитриха в том, что «двадцать шестой» — туркестанец. Штурмбаннфюрер был близок к истине. Катастрофически близок.
— Теперь дело за резидентом…
Дитрих, огромный, выше Берга, широкий, тяжелый, стал над Рудольфом и посмотрел на него сверху. Как на арестованного — выкатив большие бычьи глаза. Он завораживал ими. Казалось, белки — чуть желтоватые утром или красноватые вечером, — все увеличивались, выползали из орбит. Не пугали. Нет. Удивляли и сковывали. Мысли под таким взглядом глохли. И тут внезапно Дитрих задавал вопрос. Неожиданный. Арестованный машинально отвечал. Проговаривался, как называл полученный эффект штурмбаннфюрер.