Феномен двойников (сборник)
Шрифт:
— Да, господин, — сказал он. — Похоже, смогу.
— Вы с Лонгаром вернетесь в Рансалу. Молчи! — сказал он, — сейчас вы будете мне обузой. Но если ты хочешь, чтобы Торкас вернулся… Мне нужен Даггар, — сказал он Тайду. — Скажи, что я жду его в Ланнеране. Пусть подлечат тебя, и сразу же выезжают.
— А если он не захочет?
Но тот лишь усмехнулся в ответ.
— Лучше бы нам вернуться в Такему.
— Чтобы навлечь на нее войну?
Он кликнул Лонгара, и они пошли на поиски дормов. Те убежали недалеко. Сбились в кучу — чужие и наши —
Надо было поить скотину, и мы стали снимать седельные мехи с водой. У чужих было мало воды — они долго ждали в засаде. И когда мы выбрали пятерых, остальные дормы пошли за нами.
— Доведи их в Рансалу, — сказал он Лонгару. — Сам видел: Даггару не на чем ехать.
Будто пушинку поднял он Тайда в седло, махнул напоследок Лонгару, и мы остались одни. Только мы и мертвые, и полная смерти ночь…
Другой связал гуськом трех отобранных дормов и мы полетели в ночь.
— Ночные, — подумал Торкас, но он засмеялся:
— Пускай они боятся меня!
— Враги…
— У вас не придумали луков, а в ближнем бою вы мне не страшны.
— Я не хочу в Ланнеран!
— Твоя мать — Аэна? — спросил Безымянный.
— Да!
— Мне нужен в Ланнеране один человек. Он пытал твоего отца, хотел убить твою мать, а сейчас охотится на тебя. Ну?
Он не сжал кулаки и не скрипнул зубами, потому что тело было теперь не его. Он только страстно подумал: да!
8. БЕЗЫМЯННЫЙ БОГ
Ночь сомкнула небо с землей непроглядным мраком, и мы несемся сквозь мрак, летим, как сквозь ясный день, и наши дормы не спотыкаются и не боятся.
И темная, беспощадная ярость захлестывает меня. Она не моя, я знаю, но это я, я — Энрас, я — Торкас, я — невидимый бог, я — часть Первородной Тьмы — гряду на бессильную землю. И возбуждающий зов кружащейся рядом смерти. И меч — часть меня — неотвратимей судьбы и яростней мести; мои глаза не видят его во мраке, но зрением Другого я различаю и то ужасное, что он разрубил с нечеловеческой силой, и черная липкая кровь на плаще и на шерсти дорма, и хохот — не мой! — оглушительный яростный хохот, пугающий землю и сотрясающий тьму.
Мы мчимся сквозь мрак, летим, как ночные птицы, и смерть бессильно кружится вокруг, и горькая, тягостная, хмельная свобода — я есть, я жив, без боя не уйду!
Мы мчались, пока непроглядная ночь не выцвела в призрачный сумрак — предвестник рассвета.
— Эй, парень! Проснись! — сказал мне Другой. — Займись скотинкой, а я ненадолго уйду.
И он ушел, а я остался в степи в печальный предутренний час, безопасный и бестревожный. Я спрыгнул на землю, расседлал своего скакуна, обтер с него пену и пот и занялся остальным. Я думал, что Безымянный совсем загнал наших дормов, но они вроде бы и не устали. И когда мой Азар ткнул меня мордой, требуя корма, я подумал: а здорово быть богом! И еще подумал, что быть у бога конюхом и слугой не стыдно даже правителю Ланнерана.
Я подумал о глупостях, чтобы не думать о том, кого мы должны найти. О том, кто пытал моего отца, хотел убить мою мать и чуть не прикончил Тайда. Позволит ли Другой мне рассчитаться
— Не выйдет, — ответил он. Он вернулся. — Поспи, — сказал он, — мы выедем на рассвете и будем ехать до полного зноя.
Три дня этой скачки — и дормы уже устали. Все чаще он перекладывает седло, но мы все летим то сквозь день, то сквозь ночь, и я все так же отрезан от тела.
Порою ярость туманит мой ум: мне хочется драться с ним и разорвать оковы, но я смиряю себя, потому что знаю: он не желает мне зла. Мы связаны с ним, как веревкою, тягостным долгом, он так же, как я, бессилен перед судьбой и делает то, что ему не хочется делать.
Мы мало с ним говорим в огне этой скачки но я не скучаю: его мысли выплескиваются ко мне; я редко их понимаю, но я стараюсь понять, впитать, удержать — он — часть меня, он больше меня, он больше моей судьбы.
Мы мчимся по умершей пересохшей земле, но вокруг летят другие миры — прекрасные, страшные, полные красок и боли. Мы мчимся сквозь боль и сквозь смерть, сквозь войны, пожары, потопы и казни; он ищет что-то в этих далеких мирах, пересыпает лица, словно песок в ладонях, встряхивает и рассыпает груды событий; вера, предательство, ложь, благородство; из ничего возникают империи и рушатся в никуда; зло — но оно созидает и приносит благие плоды, и добро — но оно все разрушает. Это больше, чем я узнаю за целую жизнь, я вбираю это в себя, я учусь, пусть я скоро умру, но я хочу это знать, я не буду богом — но часть бога будет во мне!
Мир понемногу стал оживать. Здесь уже есть трава — сухая трава пустыни, но дормы могут пастись. И можно напиться, вырвав сочный корень иора. А вот и поля, невзрачные стебли гроса, но колосья полные, здесь будет что убирать. И даже вода непонятно откуда. Блестящая черная грязь на дне канав, а кое где и тонкая пыльная струйка.
Откуда вода, если нет ни рек ни ручьев?
— Потом! — ответил Другой нетерпеливо. — Смотри туда!
И я вижу — не глазами, а через него — кучку всадников и десяток повозок.
— Давай, малыш! Нам надо пристроиться к этим людям!
— Это коричневые плащи, — говорю я ему, — наемники Ланнерана. Они сменили цвет, когда отреклись от гор. Мы с ними враждуем, — говорю я ему.
— Вастас разбил болорцев, когда их прислали к нам за Дором-отступником, и только двоих отпустил живыми, но обнажил их лица.
— Дор-отступник? — спросил он. — Занятно. Потом ты мне об этом расскажешь. Ладно, Торкас, хитрость на войне — не позор. Серые плащи носят не только в Такеме. Тайд из Ниры — как тебе это имя?
— Это точное имя, но оно не мое!
— А какое твое имя, дитя трех отцов? Ранас? Вастас? Исчадие Тьмы? Тайд тебе дал не меньше, чем каждый из нас, вот и не опозорь его имя!
И я смолчал, подавив свой гнев, потому что слова его меня испугали.
Мы свернули с дороги и поехали напрямик, чтобы выехать к ним с востока. Он так рассчитал, что нам пришлось их еще поджидать, и он успел перебросить седло на другого дорма. Сорвал с плаща мой воинский знак, отцепил именные бляшки со сбруи, прыгнул в седло — и сразу исчез, и я остался один на дороге, поджидая тех, что подъедут ко мне.