Феномен Солженицына

Сарнов Бенедикт Михайлович

И вот – Жорес в психушке. И за него уже вступились многие из тех, к кому обратился за помощью его брат Рой, – в том числе и А. Т. Твардовский, у которого с одним из его влиятельных друзей случился на эту тему такой разговор.

– Саша! – сказал он Александру Трифоновичу. – Не лезь ты в это дело! Тебе к 60-летию собираются дать Героя. Будешь упрямиться – не дадут.

Твардовский ответил:

– Первый раз слышу, что Героя у нас дают за трусость.

И не послушался доброго совета этого своего чиновного доброжелателя.

Так мог ли в этом случае Александр Исаевич промолчать? Не вступиться за Жореса, как не вступался за Синявского и Даниэля, Петра

Григоренко, Анатолия Марченко и Владимира Буковского?

Не мог. Никак не мог….

…Гнал я свой «Август», и в тот год, 70-й, сидел бы тише тихого, писка бы не произнёс. Если бы не несчастный случай с Жоресом Медведевым в начале лета. Именно в эти месяцы,конца первой редакции и начала второй, определялся успех или неуспех всей формы моего «Р-17»… И благоразумные доводы о жребии писателя приводили мне отговаривающие друзья.

Но – разумом здесь не взвесить: вдруг запечёт под ногами, оказывается – сковорода, а не земля, – как не запляшешь? Стыдно быть историческим романистом, когда душатлюдей на твоих глазах. Хорош бы я был автор «Архипелага», если б о продолжении его сегодняшнем – молчал дипломатично. Посадка Ж. Медведева в психушку для нашей интеллигенции была даже опаснее и принципиальнее чешских событий – это была удавка на самом нашем горле. И я решил – писать. Я первые редакции очень грозно начинал: ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ (то есть, им всем, палачам. В начале меня особенно заносит, потом умеряюсь). За лагерное время хорошо я узнал и понял врагов человечества: кулак они уважают, больше ничего, чем сильней кулаком их улупишь – тем и безопасней. (Западные люди никак этого не поймут, они всё уступками надеются смягчить.) Едва продирал я глаза по утрам – тянуло меня не к роману, а Предупреждение ещё раз переписать, это было сильней меня, так во мне и ходило. Редакции с пятой стало помягче: ВОТ КАК МЫ ЖИВЁМ. В ноябре 69-го упрекали меня, что быстротою своего выскока с ответом СП я помешал братьям-писателям и общественности за меня заступиться, отпугнул резкостью. Теперь, чтоб своей резкостью не потопить Медведева, я взнуздал себя, держал, дал академикам высказаться – и только в Духов день, в середине июня, выпустил своё письмо. По делуЖореса оно оказалось, может, уже и лишним – струхнули власти и без того.

(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом)

Странная вырисовывается картина.

В иных случаях (когда дело касалось его самого) он реагировал мгновенно. Вспомним его открытое письмо Андропову по поводу инцидента с Сашей Горловым, которое он шарахнул по всем радиостанциям сразу, как только узнал о случившемся, не успев даже поставить в известность главного героя этого инцидента. А тут – сидит, шлифует вариант за вариантом.

Жореса, как уже было сказано, закатали в психушку 29 мая. Прервал работу над романом и сел за письмо в его защиту Александр Исаевич 2 июня. Закончил последний (уже пятый!) его вариант – 11-го. А пустил его в обращение только в середине июня, 15-го, когда, как он сам это признает, оно было уже лишним: «Струхнули власти и без того».

Можно ли поверить, что причиной этой его медлительности была только лишь взыскательность мастера, заставлявшая его так долго шлифовать стиль письма? Да нет, конечно. Можно не сомневаться, что был тут у него совсем другой, свой расчёт. И нет нужды гадать, в чем состоял смысл этого расчёта. *

7–8 марта 1963 года в Свердловском зале Кремля состоялась, как официально это называлось, – «Встреча руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства». (Эта «встреча» была вторая, первая проходила 17 декабря 1962

года в Доме приёмов на Ленинских горах).

На самом деле никакая это была не встреча, а самый что ни на есть настоящий, разнузданный и жуткий погром.

Особенно круто досталось там Василию Аксёнову и Андрею Вознесенскому. О том, как всё это было, я во всех подробностях узнал тогда от них самих.

Поэт, как сказала Марина Цветаева, издалека заводит речь. В точном соответствии с этой формулой, Андрюша Вознесенский, когда его позвали на трибуну, начал своё выступление так:

– Я, как и мой великий учитель Владимир Маяковский, не член партии…

Дальше он, естественно, собирался сказать, что, как и его великий учитель, он всей душой, всем сердцем… Ну, и так далее…

Замысел был хорош. Одна только была у него ахиллесова пята: он не учитывал бешеного, взрывного темперамента Никиты Сергеевича Хрущёва. Не дав Андрею развернуть замысленный им элегантный ораторский приём, Никита прервал его:

– Ах, не член? Не член партии? Да?.. И ты этим гордишься, да?.. Ну, так вот, на тебе паспорт – и езжай к своим заокеанским хозяевам!..

С Васей Аксёновым вышло примерно так же. Оказавшись на трибуне, он начал с того, что его отец, старый коммунист, был несправедливо репрессирован, отсидел семнадцатьлет в сталинских лагерях… Дальше он, естественно, собирался выразить свою благодарность партии и лично Никите Сергеевичу за то, что они разоблачили культ личности Сталина, восстановили ленинские нормы партийной и государственной жизни и вернули ему отца. Но Никита Сергеевич и тут не стал дожидаться окончания этой сложной риторической фигуры. Прервав бедного Васю на полуфразе, он заорал:

– А-а! Так ты, значит, мстишь нам? Да? Мстишь за отца?!

Вася так ошалел от этого неожиданного обвинения, что, стоя перед микрофоном, только и мог тупо повторять:

– Кто мстит-то?.. Кто мстит-то?..

Это мне рассказал Андрей, который во время Васиного выступления ещё сохранял чувство юмора. Что касается самого Васи, то он, рассказывая мне об этом, только закрывал в ужасе глаза, вспоминая, каково ему было стоять на трибуне, когда весь президиум в полном составе, главные люди государства, налившись багровым румянцем, стали улюлюкать и материть его, продолжая травлю, начатую паханом.

Солженицын на той встрече тоже был. И тоже о ней рассказывал. Но – не так, как Аксёнов и Вознесенский, а скупо, сухо, очень осторожно и, – как бы это сказать, – безоценочно….

Когда произошла встреча в Кремле, во время которой Хрущёв кричал и брызгал слюной, выискивая в зале молодые лица, Ефремов тоже был там. Он пришел позже Солженицына, и места рядом уже не было. Тогда сел точно за ним, чтобы иногда разговаривать, общаться. И когда Никита выискивал в зале молодые лица, Олег прятался за Солженицына, чтобы Хрущёв его не увидел. Они пришли из Кремля втроём – Солженицын, Хуциев и Ефремов. Олег подавленный и отрешённый. Собрал нас в кабинете. Мы разом сбежались. Он стал рассказывать очень эмоционально, Хуциев его перебивал, добавлял детали. Олег рассказывал, что самым страшным было не беснование Никиты, а атмосфера зала, ощущениесворы. Когда науськивают, спускают с поводка, орут «Ату его, ату!» и общий крик начинается. Вот это чудовищно страшно. Кончили рассказывать, и кто-то из нас спрашивает: «Александр Исаевич, а у вас какие впечатления?» Он ничего не ответил, достал перекидной блокнотик из кармана и стенографически точно рассказал про всё это собрание. И от себя не добавил ни-че-го. Никак не прокомментировал. В общем, это было странно.