Феномен Солженицына
Шрифт:
Нет! Он неумолим. И раз и навсегда вычеркивает Тимофеева-Ресовского не только из списка своих друзей, но и из числа просто знакомых.
Не сознавал он, что ли, что в своих взаимоотношениях с начальством сам вёл себя точно так же, как Николай Владимирович, ораторствуя перед встроенным в потолок его квартиры микрофоном?
Может, и сознавал. Но ОН – это ОН. У него – своё, особое предназначение, своя миссия, разрешающая, а в иных случаях даже и предписывающая емужить по лжи,ибо, как это было сформулировано другим Апостолом Точного Расчёта, – МОРАЛЬНО ВСЁ, ЧТО СЛУЖИТ
В первой главе своего «Архипелага» (она называется «Арест») Солженицын размышляет:…
И вот – вас ведут. При дневном аресте обязательно есть этот короткий неповторимый момент, когда вас – неявно, по трусливому уговору, или совершенно явно, с обнажёнными пистолетами – ведут сквозь толпу между сотнями таких же невиновных и обречённых. И рот ваш не заткнут. И вам можно и непременно надо было бы кричать! Кричать, что вы арестованы! что переодетые злодеи ловят людей! что хватают по ложным доносам! что идёт глухая расправа над миллионами! И слыша такие выкрики много раз на день и во всех частях города, может быть, сограждане наши ощетинились бы? Может, аресты не стали бы так легки?!
(А. Солженцын. Архипелаг ГУЛАГ. 1918–1956. Опыт художественного исследования. Том первый. М. 1989. Стр. 26)
Но – никто не крикнет. Ни один человек. Все молчат.
Молчал и он, когда три конвоира-смершевца вели его по Москве от Белорусского вокзала к Лубянке:…
На одиннадцатый день после моего ареста три смершевца-дармоеда, обременённые тремя чемоданами трофеев больше, чем мною (на меня за долгую дорогу они уже положились), привезли меня на Белорусский вокзал Москвы. Назывались они спецконвой, на самом деле автоматы только мешали им тащить тяжелейшие чемоданы – добро, награбленное в Германии ими самими и их начальниками из контрразведки СМЕРШ 2-го Белорусского фронта, и теперь под предлогом конвоирования меня отвозимое семьям в Отечество…
Они все трое не знали города, и я должен был выбирать кратчайшую дорогу к тюрьме, я сам должен был привести их на Лубянку, на которой они никогда не были…
После суток армейской контрразведки; после трёх суток в контрразведке фронтовой, где однокамерники меня уже образовали (в следовательских обманах, угрозах, битье;в том, что однажды арестованного никогда не выпускают назад; в неотклонимости десятки), – я чудом вырвался вдруг и вот уже четыре дня еду как вольный, и среди вольных, хотя бока мои уже лежали на гнилой соломе у параши, хотя глаза мои уже видели избитых и бессонных, уши слышали истину, рот отведал баланды – почему ж я молчу? почему ж я не просвещаю обманутую толпу в мою последнюю гласную минуту?
Я молчал в польском городе Бродницы – но, может быть, там не понимают по-русски? Я ни слова не крикнул на улицах Белостока – но, может быть, поляков это всё не касается? Я ни звука не проронил на станции Волковыск – но она была малолюдна. Я как ни в чём не бывало гулял с этими разбойниками по минскому перрону – но вокзал ещё разорён. А теперь я ввожу за собой смершевцев в белокупольный круглый верхний вестибюль метро Белорусского-радиального, он залит электричеством, и снизу вверх навстречунам двумя параллельными
А у каждого всегда дюжина гладеньких причин, почему он прав, что не жертвует собой.
(Там же. Стр. 26–28)
Но он-то – не таков! Он – не чета этим безмолвным кроликам, у каждого из которых «всегда дюжина гладеньких причин, почему он прав, что не жертвует собой».
Почему же он тоже молчит? Не крикнет?…
А я – я молчу ещё по одной причине: потому, что этих москвичей, уставивших ступеньки двух эскалаторов, мне всё равно мало – мало! Тут мой вопль услышат двести, дважды двести человек – а как же с двумястами миллионами?.. Смутно чудится мне, что когда-нибудь закричу я двумстам миллионам…
(Там же. Стр. 28)
Ну, а пока – всю дорогу – он сам помогает конвоирам-смершевцам как можно скорее доставить себя КУДА НАДО….
В ту ночь смершевцы совсем отчаялись разобраться в карте (они никогда в ней и не разбирались), и с любезностями вручили её мне и просили говорить шофёру, как ехать в армейскую контрразведку. Себя и их я сам привёз в эту тюрьму и в благодарность был тут же посажен не просто в камеру, а в карцер. Но вот об этой кладовочке немецкого крестьянского дома, служившей временным карцером, нельзя упустить.
Она имела длину человеческого роста, а ширину – троим лежать тесно, а четверым – впритиску. Я как раз был четвёртым, втолкнут уже после полуночи, трое лежавших поморщились на меня со сна при свете керосиновой коптилки и подвинулись, давая место нависнуть боком и постепенно силой тяжести вклиниваться. Так на истолчённой соломке пола стало нас восемь сапог к двери и четыре шинели. Они спали, я пылал. Чем самоуверенней я был капитаном полдня назад, тем больней было защемиться на дне этой каморки. Раз-другой ребята просыпались от затеклости бока, и мы разом переворачивались.
К утру они отоспались, зевнули, крякнули, подобрали ноги, рассунулись в разные углы, и началось знакомство.
– А ты за что?
Но смутный ветерок настороженности уже опахнул меня под отравленной кровлею СМЕРШа, и я простосердечно удивился:
– Понятия не имею. Рази ж говорят, гады?
(Там же. Стр. 30–31)
На самом деле, конечно, знал. Не мог не знать.
В самый первый миг ареста, ошеломлённый случившимся, сразу не сообразил. Но тут же, вопреки всем смершевским правилам и запретам, получил разъяснение:…
Комбриг вызвал меня на командный пункт, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, – и вдруг из напряжённой неподвижной в углу офицерской свиты выбежало двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекло комнату и четырьмя руками одновременно хватаясь за звёздочку на шапке, за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически закричали:
– Вы – арестованы!
И обожжённый и проколотый от головы к пяткам, я не нашёлся ничего умней, как:
– Я? За что?!..