Феномен Солженицына
Шрифт:
Еще недавно, размышляя о несоответствии «эмпирического облика» Солженицына с его историческим значением и «почти безошибочным художественным творчеством», отецАлександр выражал надежду и даже уверенность, что те свойства личности Александра Исаевича, которые его страшат и даже ужасают, не несут в себе никакой угрозы для осуществления главного дела его жизни – писательства.
Теперь он уже сомневается даже и в этом….
Суббота, 31 мая 1975
Ясно, что человек-Солженицын и Солженицын-творец не только не в ладу друг с другом, но второй просто опасен для первого. Мне кажется, что до сего времени «человек» смирялся перед «творцом», находил в себе силы для этого смирения, которое одно и делает возможным «пророчество». Но мне также кажется, что сейчас творчество С. на перепутье, и именно потому, что в нем все очевиднее проступает «человек» со своими соблазнами. Я так воспринял уже «Теленка» и многое в «Из-под глыб». Что-то здесь уже не«перегорает», не претворяется, не отделяется от творца
Поэтому так важно, я убежден, разобраться в «соблазнах»,определитьопухоли.
Первая и, наверное, самая важная из них – это его отношение к России, качество его «национализма». Это не «мессианизм» Достоевского («призвание России»), увенчивающий всю русскую диалектику XIX-го века. Это не народничество Толстого, хотя «толстовство» Солженицыну ближе, чем Достоевский с его метафизикой. И у Достоевского, и у Толстого их «национализм» имеет какое-то религиозное и, следовательно, «универсальное» значение, они его так или иначе оправдывают по отношению к тому, что считают высшей истиной или правдой: мессианское призвание России в истории у Достоевского, «правда жизни» у Толстого и т. д. У Солженицына все эти «ценности» заменяются одной:русскостью.Эта русскость не есть синтез, сочетание, сложный сплав всех аспектов и всех «ценностей», созданных, выношенных в России и, даже при своём противоречии, составляющих «Россию». Напротив, сами все эти ценности оцениваются по отношению к «русскости». Так отвергаются во имя её – Пастернак, Тургенев, Чехов, Мандельштам, Петербург, не говоря уже о всей современности: Платонов, например, и т. д. Цель, задача Солженицына, по его словам, – восстановить историческую память русского народа. Но, парадоксальным образом, эта историческая задача («Хочу, – говорит он мне в Париже, – написать русскую революцию так, как описал 12-й год Толстой, чтоб моя правда о ней была окончательной…») исходит из какого-то радикального антиисторизма и также упирается в него. Символ здесь: влюбленность – иначе не назовешь – встарообрядчество…Старообрядчество есть одновременно и символ, и воплощение «русскости» в её, как раз,неизменности.Пафос старообрядчества в отрицании перемены, то есть «истории», и именно этот пафос и пленяет Солженицына. Нравственное содержание, ценность, критерий этой «русскости» Солженицына не интересует. Для него важным и решающим оказывается то, что, начиная с Петра, нарастает в Россииизмена русскости– достигающая своего апогея в большевизме. Спасение России – в возврате к русскости, ради чего нужно и отгородиться от Запада, и отречься от «имперскости» русскойистории и русской культуры, от «нам внятно все…».
Вторая «опухоль» – все возрастающий, как мне кажется,идеологизмСолженицына. Для меня – потрясающей и глубочайшей правдой «Архипелага» было (и остается) обличение и изобличениеидеологизмакак основного, дьявольского зла современного мира… «Пророк» в С. показал, явил это с окончательной силой. Человек в нем все больше и больше «идеологизируется». Идеология – это отрицание настоящего во имя будущего, это «инструментализация» человека (какова польза его для моего или нашего дела). Это переход с «соборования» на полемику. Это – определение от обратного, от отталкивания. Это решетка отвлеченных истин, наброшенная на мир и на жизнь и делающая невозможнымобщение,ибо все становится тактикой и стратегией. «Идеологизм» Солженицына – это торжество в нем «борца», каковым он является как «человек» (в отличие от творца). Это ленинское начало в нем: разрыв, окрик, использование людей. Это – «средство», отделенное от «цели»… Солженицыну, как Ленину, нужна в сущностипартия,то есть коллектив, безоговорочно подчиненный его руководству и лично ему лояльный… Ленин всю жизнь «рвет связи», лишь бы не быть отождествленным с чем-либо чуждымего цели и его средствам. Лояльность достигается устрашением, опасностью быть отлученным от «дела» и его вождя. И это не «личное», не для себя, только для дела, только для абсолютной истины цели…(Там же. Стр. 191–193)
Всё это уже похоже на то, что в психиатрии принято называтьсверхценной идеей….
Сверхценная идея;Идефикс– психологический термин, обозначающий явление, выделенное в 1892 году как отдельное психическое расстройство германским психиатром Карлом Вернике. Это суждение, которое возникает в результате реальных обстоятельств, но сопровождается чрезмерным эмоциональным напряжением и преобладает в сознании над всеми остальными суждениями.
Человека охватывает чрезмерная одержимость в достижении какой-либо цели… Сверхценности переживаются как нечто глубоко личностное (а значит, психическая самозащита от них невозможна).
Сверхценные идеи занимают в сознании доминирующее положение, рассматриваются больными как вполне обоснованные, что побуждает человека активно бороться за реализацию этих идей. Такие идеи принимают форму гипертрофированной, болезненной убеждённости в том, чего на самом деле нет. В отличие от бреда эта убеждённость всегда имеет под собой реальные факты, которые переоцениваются,сверхоцениваются(ревность, любовь, изобретательство и др.).
Сверхценные идеи формируются как психопатии (чаще параноидального и шизоидного типа), а также при приобретенных психопатических состояниях у лиц
В неблагоприятных ситуациях возможен последовательный переход от сверхценных идей к бреду.
Часто человек, стремясь осуществить некоторые «сверхценные идеи», сильно рискует как своей, так и жизнью других.
(Википедия)
Это описание совпадает с психологическим портретом Солженицына, нарисованным отцом Александром, почти буквально:…
Четверг, 16 октября 1975
…Встарообрядчествеили, вернее, в странной одержимости Солженицына старообрядчеством нужно искать ключ если не ко всему его творчеству, то во всяком случае ко многому в нем – и прежде всего к интуиции и восприятию его главного «героя», то есть России.
Но это не просто увлечение «стариной», не романтическое притяжение к «древности». Тут все гораздо глубже и, может быть, даже духовно страшнее. Солженицын, мне кажется, предельно одинокий человек. Каждая связь, каждое сближение его очень быстро начинает тяготить, раздражать, он рвет их с какой-то злой радостью. Он один – с Россией, но потому и Россия, с которой он наедине, не может бытьничьей.Он выбирает ту, которой в буквальном смысленет,которая, как и он, была изгнана из России, отчуждена от неё, но которая, поэтому, может быть всецелоего,солженицынской Россией, которую онодин– без никого – может и долженвоскресить.Россияоборваласьв крови и «гарях» старообрядчества и Россияначинаетсяснова с него, Солженицына. Это предельное, небывалое сочетание радикального «антиисторизма» со столь же радикальной верой в собственную «историчность»… Толстой переписывал Евангелие, Солженицын «переписывает» Россию.(Там же. Стр. 214)
К этой мысли отец Александр теперь возвращается постоянно. Она даже представляется ему главным его открытием в его раздумьях об Александре Исаевиче, в открывшемся ему вдруг новом, истинном понимании этого характера:…
Понедельник, 5 ноября 1979
Вчера вечером… сделал «открытие». Пожалуй, как и все мои «открытия», оно показалось бы всем «наивным». Мне вдруг стало ясно, что той России, которой служит, которую от «хулителей» защищает и к которой обращается Солженицын, – что России этойнети никогда не было. Он её выдумывает, в сущности, именнотворит.И творит «по своему образу и подобию», сопряжением своего огромного творческого дара и… гордыни. Сейчас начался «толстовский» период или, лучше сказать,кризисего писательского пути. Толстой выдумывал евангелие, Солженицын выдумывает Россию. Биографию Солженицына нужно будет разгадывать и воссоздавать по этому принципу, начинать с вопроса: когда, где, в какой момент жажда пророчества и учительства восторжествовала в нем над «просто» писателем, «гордыня» над «творчеством»? Когда, иными словами, вошло в него убеждение, что он призванспасти Россию,и спасти её, при этом, своим писательством? Характерно, что в своём «искании спасительной правды» Толстой дошёл до самого плоского рационализма (его евангелие) и морализма. Но ведь это чувствуется и у Солженицына: его «фактичность», «архивность», желание, чтобы какой-то штаб «разрабатывал» научно защищаемую им Россию, подводилпод неё объективное основание.(Там же. Стр. 488)
Именно вот это, вдруг открывшееся ему свойство личности Солженицына и сближает его в глазах отца Александра с человеком, одержимость которого другой, своейсверхценной идеейпринесла столько бед человечеству в ХХ веке:…
Пятница, 17 октября 1975
Читаю с захватывающим интересом солженицынского «Ленина в Цюрихе». Напор, ритм, бесконечный, какой-то торжествующий талант в каждой строчке, действительно нельзя оторваться. Но тут же почти с каким-то мистическим ужасом вспоминаю слова Солженицына – мне, в прошлом году, в Цюрихе – о том, что он, Солженицын, в романе – не толькоСаня, не только Воротынцев, но прежде всего – сам Ленин. Это описаниеизнутрипотому так потрясающе живо, что это «изнутри» – самого Солженицына. Читая, отмечаю карандашом места – об отношении к людям (и как они должны выпадать из жизни, когда исполнили свою функцию), о времени, о целеустремлённости и буквально ахаю… Эта книга написана «близнецом», и написана с каким-то трагическим восхищением. Одиночество и «ярость» Ленина. Одиночество и «ярость» Солженицына. Борьба как содержание – единственное! – всей жизни. Безостановочное обращение к врагу. Безбытность. Порабощённость своей судьбой, своим делом. Подчинённость тактики – стратегии. Тональность души… Повторяю – страшно…(Там же. Стр. 215)
Все эти записи отца Александра о его сложном, меняющемся отношении к Александру Исаевичу складываются в отчетливый психологический сюжет. Перед нами встаёт вся история их отношений – от полной гармонии, единодушия и безмерной духовной близости до столь же глубокого отчуждения и взаимного непонимания. Но это – одна, так сказать, субъективная линия этого сюжета. А есть и другая, не менее, а может быть, даже и более важная. Сам того не сознавая, во всяком случае, отнюдь не ставя перед собой такую задачу, автор этого дневника отразил нисхождение Сожницына – со ступени на ступень – по «Лестнице Соловьёва»: от национального самосознания – к национальному самодовольству, а от национального самодовольства – к национальному самообожанию. Причем проследлил он этот путь с такой психологической конкретностью, какая, я думаю, мало кому, а может быть, даже и вовсе никому, кроме него, была доступна….