Фэнтези-2003
Шрифт:
Купец понурился, но, набравшись сил, дал клятву.
— …Но не раньше, чем я окажусь в Курске.
— Об этом не заботься — метель донесет тебя и вернется с той, кто решится жить у меня. Вот знак возвращения, — я велел немногим нитям выйти из меня и сплестись кольцом на пальце, после чего снял кольцо и вручил купцу. — Курск — где это место? — спросил я царевну.
— Это селение в четырехстах фарсахах от Гульмазара, за Хазарским морем.
«Значит, — подумал я, — туча с грузом покроет расстояние за время меньшее, чем от восхода до
— Возьми, господин; это твое, — подал мне купец накопитель. пламенеющий от собранной в нем мощи.
— Отдашь той, которая окажется смелее прочих. Пусть цветок будет моим подарком.
К накопителю я прибавил большой ларец, полный золота — ханьские ляны, безанты, отчеканенные в Кустантании, хорезмские динары.
Возможно, следовало остеречь купца, чтобы кристалл не оказался в руках камнерезов — иначе от его Курска останется пепелище шириной в пять фарсахов, но я рассудил, что во всем мире нет резца, способного оставить царапину на оболочке средоточия силы.
Туча обволокла купца с поклажей и потянула его вверх, чтобы затем направиться к северо-западу. Памятуя, как холодно на высоте, я послал туче мысленный приказ — защищать летящего от ветра и стужи. Единственно, от чего я не мог его оборонить, — от страха; я помнил, каково было мне, когда я впервые взлетел без крыльев.
Зима — время учения. Тверди, запоминай и повторяй. Счет и грамота. Трудное это дело, и Третьяк строг, будто протодьякон. Мало ли что за ученье уплачено — Третьяк начальствует, как воевода; нет-нет и за косу дернет.
— Учи, Ульяна! Что по сторонам зыркаешь?!
— Больно! Я дядьке пожалуюсь, он тебя камчой!..
— Со мной рукоприкладствовать не можно, я лицо духовное. Не злобствуй, дщерь Кудьмы. Безмолвствуй.
Духовное! Таким духовным изгороди подпирать — и то за великую честь пойдет.
Закусила обиду медовой лепешкой. Ждан суется:
— Дай маленько, поделись.
— Завой по-волчьему.
Ждан рад угодить, взвыл; «У-у-у-у!»; Третьяк тут как тут — тресь его по загривку!
— И-и, язычник! На колени и молись!
Четки у Третьяка тяжелы, как кистень. Стоит, помахивает, а Ждан по-гречески бормочет. Чуть Третьяк отворотился, Ждан понес вполголоса иное:
— Отче наш, Перуне, иже еси на небесех, вонми гласу моления моего, порази громовой стрелой своею дьяка Третьяка, сущего в бозе дурака…
И еще бы раз ему досталось, но вошел в горницу дядька Жук — на нем лица нет, один испуг.
— Ульяша, поди со мной. Батька твой вернулся.
Как?! Его весной ждали, по полой воде!
Только в Курске и разговору было, что про возвращение моего родителя. Один-одинок, без коня, но с саблей, по пояс в снегу приволокся, таща каменный сундучок. Камень — не камень, ноздреват, легок и плавуч, как та каменная пена, что отец привозил в запрошлый раз, которой мы пятки трем после бани.
Приставали к нему родичи тех, кто с ним ушел, — где наши-то? Отвечал разное —
— За убитых я в ответе, — поклонился он людям. — Сколько с меня спросите, отдам золотом.
И сундучок открыл. Что там было!..
Ходили его след смотреть. От стены града — как пропахано, в двух стрелищах след прервался, сплошь снежное поле, ровнина. Спрашивали градскую стражу — как вышел, откуда?
— Никак, — отвечали. — При ясном небе пронеслась метель, склубилась и вихрем осела, тут его и завидели. А метель улетела, цветом вроде пепла.
Долю в княжью казну, на церкви, родичам убитых отец раздавал в спешности, будто избавиться хотел от злата… или от расспросов. Нас едва расцеловал — губы холодные, руки ледяные, в глазах пусто. Собрал нас под вечер к себе, а у ворот люд шумел, спорил и восклицал нелепое. Челядинцы следили, чтоб поджога не было. Народ смирен, но нравом как туча — в грозу все наружу выйдет, и доброе, и самое дурное.
— Дочери мои… — сумел он сказать, а после заплакал. — Грешен перед вами — не забыть, не замолить греха…
Слово за словом, через силу, поведал он о своем пути и о зароке, данном зверю-человеку. Из-за пазухи достал цветок-камень — кажется, уголь горящий из печи, а не жжется, тяжел и руку студит.
— Не выдайте, родимые.
— Цветок один, — сказала Марья, — для одной взял, одной вез. Кому? Она пусть и служит за отцов долг. Я — значит, я, а коли другая — то другая.
Людское сердце — потемки. Свидетелей их договора со зверем-человеком не было; которая не люба — ту и назовет.
Назвал меня.
Я ревела ночь и день, и еще ночь. Подниму глаза, увижу стены, чье-нибудь лицо — и опять реветь. Между слезами — и со слезами вместе — молилась, как исступленная, в крик. И Марья, и Пелагея, и нянюшка, и даже чернавка Рада — все со мной слезы лили, а приданое собирать не забывали, как полагается.
Замуж? за кого? за нелюдя степного и заморского?..
— И замужем живут, — уговаривала Марья, — и хорошо бывает.
Хотела в колодезь кинуться, но передумала — страшно в студеной воде тонуть. Задавиться бы не дали, глаз да глаз — так стерегли, и все начитывали, как Третьяк:
— За батюшка родного, Уленька, сам Бог велел пострадать! Ты не в своей воле, он тебя родил, вот и послужи, отдай долг дочерний.
Но косу расплести я им не дала. Сама расплету, когда час придет.
Пятого дня ввечеру вывели меня под руки на двор, следом Жук и Волк несли сундуки. Стоять я не могла, на сундук села. Отец снял с пальца волосяное кольцо, надел его мне. Тихо было, и в тишине надо мной закружилась метель. Дальше я не помню.
Очнулась в хоромине без окон, низкий потолок — как небосвод. В шубе жарко, а снять ее боязно — как в чужом доме раздеваться? Но страшно или не страшно, а обычай справлять надо: я встала и поклонилась на стороны, с дрожью ожидая, как из-под стены зверь выскочит.