Феодора
Шрифт:
Он подумал, полушепотом посоветовался с Мундом и лишь затем сказал:
— О великолепная, если во время боя ударить с тылу, пусть небольшими силами, то это способно обратить врага в панику.
— А как это осуществить на Ипподроме?
— Если я с комитатами выступлю через ворота Гормизд, то мы быстро сможем добраться до дальнего края Ипподрома и ворваться через Ворота Смерти — они всегда открыты. Там мы сможем некоторое время продержаться. Но поскольку толпа вооружена из наших арсеналов, мы, по-видимому, будем перебиты все до единого. Конечно, если только не будет нанесен отвлекающий
— Ну же!
— Поэтому необходимо, чтобы герулы Мунда выждали у ворот Халк, пока до них не донесется шум сражения, и тогда придет их час. От ворот Халк до Бойцовских ворот, что напротив Ворот Смерти, рукой подать. И если они подойдут вовремя, то их появление в тылу мятежников произведет весьма сильное впечатление. И это, о прекрасная, мне кажется, самый лучший и единственный план. Он сулит нам успех.
— Ну что ж, тогда так и действуй, — сказала Феодора, взглянув в сторону дворца Гормизды, где сверкали доспехами эскувиты.
— Я бы, пожалуй, увела их отсюда, — кивнула она в сторону гвардии, и тотчас же отправила гонца к Гестату с приказом переместить эскувитов к дальней стене со стороны моря, где прежде располагался Велизарий, с тем, чтобы они находились там до дальнейших распоряжений. И лишь увидев, как удаляется, гремя и сверкая, их колонна, она промолвила:
— А теперь, друзья, вперед! И да хранит вас Господь!
— Слава императрице! — салютовали Велизарий и Мунд и бросились к своим солдатам.
Зазвучали громкие протяжные команды. Воины перестроились в колонны по четыре и мерным шагом тронулись: комитаты — к воротам дворца Гормизды, герулы — к воротам Халк. Проходя мимо императрицы, они дружно ударили мечами о щиты, раздалось тысячеголосое: «Слава императрице!»
Хмельные трибуны Ипподрома ревели, задыхаясь и срывая голоса. А у подножия трибун, на арене, где обычно проводились ристания и травля хищников, в этот день разворачивались другие игры.
Даже с самых последних рядов — а Герои сидел высоко — хорошо было видно фигуру Ипатия, кроткого немолодого человека, постоянно поглощенного своей библиотекой и садом, сейчас же возвышающегося на дощатом помосте в окружении предводителей партий вкупе со многими сенаторами и патрициями, посчитавшими за благо примкнуть к черни.
Ипатий представлял собой трогательное и жалкое зрелище. Истерические причитания жены предыдущей ночью, когда его вырвали из лона семьи, подействовали на него удручающе — он был перепуган и встревожен. Всю ночь напролет его носили на щитах по городу, славили в тысячу глоток, расточали в его адрес непомерные похвалы, оказывали царственные почести, а он за все это время так и не понял, что является беспомощным пленником толпы, жалкой игрушкой в ее руках.
— Умоляю вас, люди добрые, потише! — не раз взывал он, когда простолюдины подхватывали его и куда-то волокли, то с торжествующим криком, то рыча друг на друга и переругиваясь, словно страстно желая отделить от его тела конечности.
Он был весь в синяках и валился с ног от усталости и, помимо страха в глубине души, был еще и сердит на дурное обращение со стороны тех, кто захватил его. Тем не менее он понимал, что поделать ничего не в силах. В суматохе он шепнул человеку, которого считал преданным Юстиниану, просьбу — передать императору, что он тут ни при чем, однако теперь он не сомневался, что его слова так никогда и не достигли ушей властителя.
Стоя
74
Император Рима!.. Верховный Понтифик!.. Плебейский Трибун!.. (лат.) — все эти «титулы и чины» взяты в наследство из Древнего Рима. Верховным Понтификом изначально именовался глава римской коллегии жрецов, а Плебейским Трибуном — лицо, контролировавшее от имени народа Рима деятельность Сената и других должностных лиц
И при каждом таком славословии толпа взрывалась ревом.
Великий день, соглашались бунтовщики между собою, до чего же азартно это новое занятие — делать императора. Уж этот-то наверняка должен запомнить, какая сторона вознесла его. Теперь раздачи будут происходить каждый день, а не раз в месяц. Да и золота всем должно перепасть, и рабов… Африканские, малоазийские провинции, север Пелопоннеса должны быть обложены суровыми налогами, и все эти богатства должны хлынуть в руки жителей Константинополя. Никому больше не придется работать. Император позаботится обо всем.
Мысль эта пьянила. И в то же время, испытывая страх перед этим тщедушным маленьким человечком в пурпурных одеждах, топорщившихся на сутулых плечах, с золотой цепью, нелепо сидящей на его плешивой голове, толпа торжествующе надрывалась во всю мощь легких всякий раз, когда умолкали ораторы:
— Ника! Ника! Ника!..
Когда в Воротах Смерти появились первые воины, их поначалу не заметили. Облаченные в кольчуги комитаты строем вышли на арену и с механической деловитостью рассыпались веером налево и направо, но еще некоторое время чернь на Ипподроме смотрела на них как зачарованная, ничего не понимая.
— Что это значит? — спрашивали мятежники друг у друга.
Сто тысяч пар глаз вместо фигуры на помосте, в мятом пурпуре и со смешной золотой цепью на голове, уставились на небольшой отряд, строящийся в боевом порядке перед воротами, через которые выволакивали тела мертвых гладиаторов и возничих.
— К нам присоединились эскувиты! — радостно вскричал кто-то.
— Нет, глупец, это не гвардия, — послышалось в ответ. — Постой, да ведь это комитаты!
Что тут началось — сущий ураган! Отовсюду понеслись выкрики: «Что они тут делают?», «Они что, снова осмелились гневить народ?», «Мы уже раз всыпали этим собакам — теперь не дадим уйти ни одному! Бей их!»
Огромная человеческая масса заволновалась. Засверкало оружие. Оглушительный угрожающий вопль, родившийся во множестве глоток, перерос в сплошной рев. Сто тысяч против девяти сотен! Сотня на одного! «Ни-ка! Ника! Ни-ка!»
Свирепая человеческая лавина, ощетинившись стальными клинками, потекла с трибун на арену, захлестывая горстку комитатов, бросивших вызов толпе.
Велизарий всматривался в бурлящую на трибунах человеческую массу. Здесь были белые, бронзовые, черные как уголь, чумазые, изможденные и холеные, испуганные, наглые и беспутные лица, но всех их объединял звериный оскал ненависти.