Фернандо Магеллан. Книга 3
Шрифт:
Жуан тяжело поднялся на ноги, с удовольствием провел рукой по ворсистой спинке кресла, подошел к двери.
– Эй, кто-нибудь! – крикнул в темный коридор. – Позовите в каюту Альбо!
– О! – гулко и удивленно отозвалось эхо.
– Да, ко мне в каюту, – повторил он тихо и захлопнул дверь, словно там смеялись над ним.
Проклятое зеркало отразило сутулую спину, растрепанные волосы. Подражая покойному адмиралу, Карвальо сел на трон, выпрямился и с видом сурового величия стал ждать штурмана.
Море плескалось за бортом, гудели голоса. Жуан не прислушивался к ним. Он вспоминал оставшихся в живых моряков, способных поддержать его на предстоящем
Дверь без стука отворилась, на пороге появился Альбо. Жуан от неожиданности подскочил с намерением выйти навстречу штурману, но в последний момент передумал, плюхнулся на сиденье, предложил ему занять адмиральскую кровать. Штурман остановился посреди каюты. Карвальо неприятно улыбнулся, развязно развалился в кресле.
– Я всегда ценил твое мнение, – начал он. – Ты хорошо разбираешься в ветрах и морских течениях. Матросы уважают и любят тебя. Несчастный сеньор капитан-генерал, – Жуан перевел глаза на валявшийся на кровати плащ Магеллана, – дорожил твоими советами. Ты один из оставшихся офицеров не запятнал себя мятежом в Сан-Хулиане. Я хочу назначить тебя главным кормчим эскадры.
– Ты? – удивился Альбо.
– Я, – властно подчеркнул Жуан.
– Эскадра может выбрать другого командующего, – заметил штурман.
– Эспиносу? – Жуан колюче сощурил глаза.
– Не только его…
– Мы оба с тобой моряки, – сказал Карвальо, – и понимаем, сколько неприятностей на посту капитан-генерала принесет полицейский чиновник. Разве не так?
– Так, – нехотя произнес Франсиско.
– Неужели Пунсороль с Элькано достойнее меня? Или сам метишь в это кресло? Пожалуйста, я уступлю его тебе, – Жуан засуетился, будто собирался подняться на ноги. – Видит Бог, я взял руководство кораблями не для того, чтобы захватить власть, заставить всех повиноваться. Я готов передать командование любому из вас, – все еще не мог выкарабкаться из кресла.
– Я не стану тебе мешать, – заверил Альбо.
– Мешать? – обиделся Жуан, послушно опускаясь на место. – Сейчас мы должны помогать друг другу, – добавил он, словно его оскорбили. – Я пекусь о судьбе экспедиции, а не о собственном благе.
– Я понимаю, – кивнул Франсиско, – можешь рассчитывать на меня, не подведу.
Он повернулся и вышел из каюты.
– Вели утром собрать общий сбор! – приказал в неприкрытую дверь новый командующий.
Усталость и нервное напряжение измотали людей. После захода солнца они повалились на палубы, зарылись в тряпки, заснули крепким сном. Вахтенные бродили по юту, осматривали борта, прислушивались к волнам. Изредка перезванивались колокола, ранее точно отбивавшие склянки. Стонали увечные, просили воды, жадно глотали теплую жижу, откидывались на доски, забывались на пару часов. Боль ломила и корежила распухшие, посиневшие от яда члены. Озноб пробегал по телу, челюсти стучали в лихорадке.
Черный силуэт Бохола то придвигался в мерцающем свете звезд, то уползал в застилавшую небо туманную дымку. Иногда казалось, будто корабли сносило легким ветром к берегу, но натянутые струнами канаты держали их на якорях. Дико кричали на земле птицы, жалобно выли звери. Осиротевшие каравеллы замирали на волнах, отвечали скрипом
Звон колокола грустно растекался по каналу, – похоронный звон. Тяжело и одиноко было на душе у просыпавшихся ночью моряков. Страх и беспомощность гуляли по палубам.
Утром крупное малиновое солнце выползло из дымной тучи со стороны Себу, напомнило о вчерашнем злодеянии. Пламенеющий шар желтел, наливался жаром, поднимался в пустое голубоватое небо. Облака остались внизу, придавили застывшее море с редкими зелеными островками.
На Бахоле ожили джунгли: заголосили, зашумели, наполнились движением. Легкий ветерок рылся в зарослях, баламутил цветастые кустарники и листья пальм, сдувал с цветов ярких бабочек величиною с матросскую пятерню. Тоскливых ночных птиц сменили драчливые попугаи, раскрашенные в цвета небесной радуги – символа примирения людей с Богом.
На кораблях гадко воняло кровью и нечистотами. Раздражение, вызванное переживаниями и неудачами последних дней, рождало ссоры. Друзья ругались по пустякам, ожесточенно отталкивали друг друга от бочки с пресной водой, делили тесное пространство на палубах под старыми рваными парусами. Дисциплина исчезла, вахты перепутались, никто не хотел выходить на дежурство, каждый желал свалить работу на товарища. Раненые бредили в жару, просили есть и пить, жаловались на боли, усугубляли сумятицу и нервозность. Офицеры ждали приказов, будто кто-то должен был все решить, навести порядок. Большинство моряков равнодушно думало о том, кто возглавит экспедицию. Карвальо сидел в каюте адмирала со своими родственниками и друзьями.
Недовольные поговаривали об общем сборе, выборе командующего, но над головами людей на стеньгах грот-мачт колыхались бело-красные флаги с золотыми коронами Испании, а не черные полотнища разбоя. Назначение капитан-генерала должно осуществляться по законам флота, а не по воле толпы. Жуан вспомнил об этом и не захотел подвергать себя опасности – не быть избранным на пост командира эскадры. Положение его было непрочным, следовало закрепить смену власти формальным актом.
Незаметный писарь Баррутиа, дальний родственник Карвальо, сослался на опасность высадки на острове команд для общего сбора, посоветовал ему пригласить на флагман только офицеров и королевских чиновников, устроить совет, постараться утвердиться на нем в должности командующего. Жуану понравился план, он немедленно разослал гонцов с приглашениями на «Тринидад».
К полудню начали прибывать соратники. Слуги Жуана вынесли из каюты вещи Магеллана и Барбосы, разложили на видных местах новые, с гербами хозяина. Дворянство Карвальо являлось сомнительным, но это не смущало его.
Первым приплыл командир «Консепсьона», бывший сосед по каюте – Хуан Себастьян де Элькано, с боцманом Хуаном де Акурио и главным канониром Гансом Варгом, возглавившими команду «зачатников» [1] .
– Приветствую тебя, капитан! – напыщенно произнес Жуан. – Какие новости на твоем корабле? – спросил он, давая понять, что не собирается оспаривать руководство каравеллой.
1
«Консепсьон» (исп.) – святое зачатие.