Февраль
Шрифт:
— Вопрос о войне и мире,— прервал гардемарина Чхеидзе,— в Совете еще не обсуждался. Когда будет принято решение, вы о нем узнаете. Сейчас будьте любезны не мешать очередной работе...
В это время в Совет влетел бледный, уже совершенно истрепанный Керенский. На его лице было отчаяние, как будто произошло что-то ужасное.
— Что вы сделали? Как вы могли? — заговорил он прерывающимся трагическим шепотом.— Вы не дали поезда! Родзянко должен был ехать, чтобы заставить Николая подписать отречение, а вы сорвали это... Вы сыграли на руку монархии. Романовым! Ответственность будет лежать на вас!
Керенский задыхался и смертельно бледный, в обмороке или полуобмороке, упал в кресло.
— Это недоверие мне, Керенскому! Я нахожусь в правом крыле Таврического для защиты интересов демократии! Я слежу за ними, я обеспечу их, я, Керенский, надежная гарантия революции, а вы... поезд не дали! Когда я... Это недоверие ко мне опасно, преступно!
Я сидел в кресле и смотрел на этот спектакль. Что Керенский, не спавший несколько ночей, ослаб до тривиальной истерики, это было еще терпимо. Что он в важном деловом вопросе, требовавшем быстрой деловой ориентировки, подменил здравый смысл и трезвый расчет театральным пафосом,— в этом также еще не было ничего особенно злостного. Хуже было то, что Керенский на второй день революции уже явился из правого крыла в левое прямым, хоть и бессознательным, орудием и рупором Милюковых и родзянок...
Кто-то внес нелепое предложение: поезд дать при условии, что вместе с Родзянко поедет Чхеидзе и рота революционных солдат. В результате произошло столь же нелепое голосование: всеми наличными голосами против трех — Залуцкого, Красикова и меня — была отдана дань истерике Керенского, и поезд Родзянко был разрешен.
Николай Сергеевич Чхеидзе, 53 года, один из лидеров меньшевизма, депутат III и IV Дум, в годы войны — центрист. С февраля 1917 года председатель Петросовета, после Октября — председатель контрреволюционного меньшевистского правительства Грузии. В 1921 году эмигрировал в Париж, где покончил жизнь самоубийством.
ЧХЕИДЗЕ. Я не хочу оправдываться. Те, кто знает о революции... по книжкам, ничего не поймут. Ведь все висело на волоске. Да, могло случиться, что и монархия, конечно в каком-то ином виде, осталась бы. Ну и что? Вон, в Англии — и по сей день... В этом странном водовороте, когда все рушилось, приходилось думать не об ортодоксальности, а о том, как в эту самую минуту решить какой-то самый простой вопрос, чтобы не усугублять этого ужаса, не обострять отношений. И если для этого требовалось прибегать... к компромиссам... к демагогии, что ж... Ведь главное-то тогда удалось... И прежде всего потому, что мы не были тупыми догматиками.
Кирилл Иванович Шутко, 33 года, учился в Московском Высшем техническом училище, большевик с 1902 года, арестовывался, ссылался, в феврале 1917 года — член ПК, кооптирован в Русское бюро ЦК, после Октября — на советской и дипломатической работе. В 30-е годы репрессирован. Реабилитирован посмертно.
ШУТКО. Все залы, коридоры и комнаты Таврического дворца с его ослепительно белыми стенами и колоннами, хрустальными люстрами, блестящим паркетом заполнили вооруженные рабочие и солдаты. У Михаила Кольцова я прочел как-то: «Внезапный хаос пересоздания взмыл этот старинный дом, расширил, увеличил, сделал его громадным, как при родах, вместил в него революцию, всю Россию. Екатерининский зал стал казармой, военным плацем, митинговой аудиторией, больницей, спальней, театром,
У дверей буфета произошла заминка. Какой-то солдат, кативший передо мной пулемет, толкнул ресторатора, пытавшегося пересечь наш поток и попасть во встречный, тянувшийся к выходу. Из рук ресторатора выпал объемистый сверток, и на пол посыпались ложки, вилки, ножи, подстаканники и прочая серебряная буфетная утварь. Все на минуту оторопели.
— Что это? Куда это ты?
Ресторатор испуганно молчал.
— Воруешь? Ах ты гад!
Винтовки мигом слетели с плеч.
— Стойте! — перекрывая шум, крикнул я.— Самосуд? Не трогать!
Все повернулись ко мне, ожидая единственно верного, справедливого приказа.
— Арестовать его и... к министрам! Такое же жулье...
Толпа, удовлетворенная решением, мигом исполнила приказ. Я пошел дальше и вскоре встретил группу солдат во главе с Соколовым, которая направлялась в военную комиссию. На пороге комнаты, где она обосновалась, депутацию встретил полковник Энгельгардт, уже успевший заменить штатское платье на форму генеральского штаба.
— Мы хотели бы побеседовать с вами,— как-то не слишком уверенно начал Соколов, но Падерин прервал его:
— Делегаты воинских частей требуют выработать новые правила военной организации. Совет рабочих и солдатских депутатов предлагает вам разработать их совместно.
— Военная комиссия Временного комитета Государственной думы,— холодно ответил Энгельгардт,— считает, что никакие новые правила сейчас недопустимы. Необходимо правильно и точно соблюдать старые и приказы временного комитета.
Солдаты загудели.
— Тем лучше,— сказал Падерин.— Сами напишем,— И, повернувшись, увлек за собой в пустую комнату напротив остальных.
В комнате стоял большой стол, покрытый зеленым сукном. За стол сел Соколов, перед ним положили стопку бумаги, еще мгновение — и он уже не был виден: десятки голов, склонившиеся к нему, закрыли его от меня. Я слышал только голоса, различал голоса Падерина, Борисова, Садовского, остальных не знал.
— Пиши: приказ № 1. Чтобы везде комитеты выбирали!.. Воинская часть подчиняется только Совету! А военной комиссии Думы только тогда, когда она не против приказа Совета!.. Правильно!.. Оружие передать комитетам... Офицерам не давать даже по их требованию... И чтобы на «ты» не обращались... Правильно!.. Про дисциплину надо... Только в строю и на службе, а вне — такие же права, как всем гражданам... Правильно!.. На Совете говорили, чтобы без вставаний и без от даваний чести... Когда не на службе... Правильно!.. И еще напиши: вместо «ваше благородие» просто «господин полковник»...
Когда возникал спор, все вставали, переходили к окну, выходящему в запушенный снегом сад, а затем возвращались к столу.
Соколов еле успевал записывать. Да, здесь речь шла не о списке пожеланий, которые можно было утопить в словопрениях. Здесь на моих глазах вершилось революционное творчество масс. Здесь создавался приказ, который по сути своей был новой армейской конституцией. Я представлял себе, какую революцию он произведет в армии... Когда уходил, я услышал:
— Надо так писать: всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда — для сведения.