Фея Альп (др. перевод)
Шрифт:
Эльмгорст остался стоять, только оперся рукой о спинку стула. Голос его был спокоен.
– Ты прислал мне счета и оценку работ, которые должны служить основанием расчетов при передаче дороги акционерам.
– Да, ведь я говорил, что избавлю тебя от подробностей, ты и без того слишком занят технической стороной дела. Тебе остается только просмотреть и утвердить счета, потому что за тобой, как за главным инженером, и первое, и последнее слово.
– Я знаю это и вполне осознаю свою ответственность, а потому хочу предложить тебе один вопрос: кто составлял счета?
Нордгейм окинул
– Кто?.. Ну, мои секретари и служащие, которых мы должны были привлечь к делу, как людей компетентных.
– Это незачем объяснять мне! Само собой разумеется, что они работали над данными, которые были им вручены. Но я хотел бы знать, от кого исходят данные, кто именно назначил цены, лежащие в основе расчетов? Не может быть, чтобы это сделал ты: это немыслимо.
– Вот как! Почему, позволь тебя спросить?
– Потому что все счета подложны! – отрезал Вольфганг. – Я увидел это с первого взгляда. Стоимость всех работ определена в сумму, которая почти вдвое превышает действительные расходы. В счет затрат на отчуждение земельных участков внесены статьи, которых на самом деле не было. Препятствиям и катастрофам, с которыми нам приходилось бороться, приданы поистине невероятные размеры, в счет поставлены сотни тысяч там, где в действительности едва ли была употреблена половина этих сумм, – словом, присланная мне оценка превышает подлинную на несколько миллионов.
Нордгейм хмуро выслушал взволнованную речь Эльмгорста, а затем хладнокровно сказал:
– Вольфганг, я, право, тебя не понимаю!
– А я не понимаю твоего письма, в котором ты требуешь от меня, чтобы я утвердил представленные сметы своей подписью. Я думал – здесь просто ошибка, и хотел лично увериться в этом. Надеюсь, ты не скроешь от меня правды.
Нордгейм пожал плечами и ответил прежним равнодушным, спокойным тоном:
– Может быть, ты и прекрасный инженер, Вольфганг, но плохой делец: это сейчас видно. Я надеялся, что мы поймем друг друга без лишних слов, но, оказывается, ошибся. Итак, постараемся сговориться. Не думаешь ли ты, что я хочу передать дорогу с убытком для себя?
– С убытком? Во всяком случае, ты получишь обратно свой капитал с процентами.
– На операцию, которая не приносит выгоды, следует смотреть как на убыточную. Я никак не думал, чтобы ты был таким новичком в делах и что мне придется еще объяснять тебе азбучные истины. Здесь представляется возможность получить выгоду, и весьма значительную. Дорога все равно что моя: я был ее творцом, я дал главный капитал, я взял на себя весь риск, а потому ты, конечно, не станешь отрицать мое право продать свою собственность за ту цену, какую я найду нужным назначить.
– Если эту цену можно получить лишь такими средствами, то я решительно отказываюсь признать за тобой это право. Согласившись принять дорогу на твоих условиях, общество может заранее считать себя в списке банкротов, даже самое оживленное движение на линии не сможет хотя бы приблизительно покрыть убытки, которые оно понесет. Предприятие или погибнет, или попадет в руки какого-нибудь ловкого малого, который окажется более расчетливым.
– А тебе-то что до этого? – хладнокровно спросил Нордгейм.
– Что мне до этого? – с
– Вольфганг, пожалуйста, избавь меня от напыщенных фраз! Право, они не к месту, когда речь идет о деле.
Молодой человек отступил на шаг назад, он уже более не волновался, его лицо приняло холодное, презрительное выражение.
– Я меньше, чем кто-нибудь, расположен к напыщенным фразам, а потому спрашиваю еще раз коротко и ясно: кто выставил цифры, на которых основывается оценка?
– Я сам! – был совершенно спокойный ответ.
– И ты ждешь, чтобы я подтвердил их своим именем?
– Действительно, я жду этого от своего будущего зятя.
– В таком случае мне очень жаль, но ты ошибся во мне: я не подпишу счетов.
– Вольфганг! – произнес Нордгейм с недвусмысленной угрозой.
– Я не подпишу, говорю тебе! Для подлога, для обмана я не дам своего имени!
– Что за выражения? – гневно крикнул Нордгейм. – Как ты смеешь говорить мне это в лицо?
– А как же иначе назвать мой поступок, если я подпишу заведомо подложные счета? – спросил Вольфганг с горечью. – Я главный инженер, мое слово имеет решающее значение для общества, для акционеров, которые ровно ничего не знают и не понимают в таких вещах. Я один за все отвечаю.
– Никто от тебя не потребует отчета, – возразил Нордгейм. – Право, я не думал, что ты такой педант! Ты не смыслишь в делах, иначе понял бы, что я в своем положении не решился бы на этот шаг, если бы была хоть какая-нибудь опасность. Числа сгруппированы таким образом, что… ошибки в них не отыщешь, а на всякий случай я приготовил свои объяснения. Ни к тебе, ни ко мне не могут придраться.
Губы Эльмгорста дрогнули в бесконечно горькой усмешке при этом заверении.
– Это последнее, о чем я думал! Мы действительно не понимаем друг друга: ты боишься только огласки, а я – обмана. Одним словом, я не хочу участвовать в шулерской игре, а если откажу в своей подписи, то она станет невозможной.
Нордгейм подошел к нему вплотную. Теперь и он был взволнован, и звук его голоса выдавал крайнее раздражение.
– Ты весьма сильно выражаешься! Уж не воображаешь ли ты, что можешь диктовать мне условия? Берегись, Вольфганг, ты еще не мой зять! Я в последнюю минуту могу разорвать намеченный брачный союз, и, полагаю, ты достаточно хорошо умеешь считать, чтобы сообразить, что потеряешь вместе с рукой моей дочери!
– То есть ты ставишь условием…
– Да, твою подпись! Или подпись, или разрыв.
Вольфганг мрачно опустил глаза. Да, конечно, он достаточно хорошо умел считать и прекрасно знал, что вместе с невестой теряет миллионы и блестящую будущность, для которых он пожертвовал всем и за которые заплатил своим счастьем. Теперь настал момент, когда он должен был заплатить и еще кое-чем. И вдруг он вспомнил тот час на Волькенштейне, лунную летнюю ночь, когда этот момент был ему предсказан: «Теперь вы заплатили ценой свободы, а когда-нибудь заплатите и ценой чести».