Фейри с Арбата. Гамбит
Шрифт:
Решив, что дал ей достаточно времени, чтобы осознать себя в новом месте и вдохнуть порцию кислорода, Ильяс подошел. Лиля как раз стояла около куста шиповника, мяла в пальцах шелковый лепесток. Вокруг нее с гудением летал шмель. И, о чудо, она улыбалась! Ладно, может быть и не придется пожалеть, что привез ее сюда. Ни одну модель, ни одну подружку, никого не привозил. Не хотел пачкать здешнюю тишину гламурным тусняком. А для старых друзей, которые бы поняли и не испачкали, он давно умер и воскресать не стремился.
Она убрала руку от цветка,
Он замер на полушаге, выдохнул. И, опасаясь спугнуть, прокрался к длинной вертикальной щели в стене. Прижался лбом к холодному камню. Закрыл глаза. Под флейтовую мелодию его отпускало. Он сам не понимал, насколько боялся, что ничего не выйдет, пока вот... Вот чего здесь не хватало, понял он. Флейты. Что-то из Баха, кажется, уж очень знакомое.
Кадры через щель вышли странными, болезненными и надломленными. Острый камень, острые полосы света и угловатая бесполая фигурка с флейтой. Пыль. Полумрак в углах. Под сводом - едва угадываемые лики.
Молясь всем богам и святым, чтобы она продолжала играть, он обошел храм, сел на пороге - и снова снимал. Не столько ее, сколько мелодию теней, брошенную на пол ветку шиповника, росчерки ласточкиных крыльев над крестовиной колокольни, бабочку на треснутом колоколе. А потом опустил "Nikon" и просто слушал ее, привалившись спиной к стене. Флейта пела и пела: светлое, радостное, и надрывное, глухое, словно тянущее к земле. Умолкла, когда тени сдвинулись к ограде. Часа два прошло, не меньше.
Сбоку застучали подошвы. Остановились.
– Я что-то есть хочу, - сказала она негромко и виновато.
Он достал из никоновского футляра красное яблоко, протянул ей, не вставая. Заглянул в глаза. Вот так, снизу, они казались черными и топкими, как смола. И сама она была то ли сошедшим с фресок раненым ангелом, то ли тоскующим от вечности зла бесом. Не дожидаясь, пока она что-то скажет или укусит яблоко, взялся за "Nikon". Она поняла, замерла, отрешенно глядя на яблоко в руке.
Он сделал несколько кадров, опустил камеру, Лиля прицелилась было откусить от яблока, и вдруг опять остановилась.
– Что-то я...
– Сделала полшага, вышла из тени в луч и протянула яблоко на открытой ладони, простым детским жестом.
– Хочешь?
Ильяс едва не забыл про "Nikon", заглядевшись на пыльно-золотой нимб, - растрепанные волосы, просвеченные солнцем, - и улыбку, чистую и невинную. Машинально потянулся за яблоком, дотронулся до пальцев - и сердце зашлось, подскочило к горлу, от пальцев прокатилась волна мурашек. Показалось, она тоже вздрогнула, и глаза потемнели... Не смея моргнуть, чтобы не спугнуть чудо,
– Стой, не двигайся, пожалуйста...
Ильяс снова снимал ее, совсем иную, незнакомую. "Nikon" касался ее - прохладной кожи с невидимым мягким пушком, пробовал на вкус - словно розовую клубнику, обмытую дождем, раздевал и ласкал. Так, как пока не смел он сам: не здесь, не сейчас, вдруг то волшебное касание не повторится?
Он встал, подал ей руку.
– Идем к источнику. Тебе там понравится.
Коснувшись его руки, она улыбнулась, испуганно и немножко безумно: еще одна маленькая молния ударила обоих.
– Идем, - повторил он и отпустил ее ладонь.
Не здесь.
Не сейчас.
Рано еще.
Она смутилась, молча кивнула. Убрала в футляр свою флейту, спрятала в рюкзачок.
Вытащив из брошенного у порога храма рюкзака белую простыню, Ильяс сломил еще ветку шиповника. Как раз самый свет перед закатом, ее волосы будут казаться золотом.
У самого источника Лиля остановилась, глубоко вдохнула. Посмотрела на солнце.
– Вечереет же. Как обратно поедем?
– Быстро поедем, - кивнул он.
– Раздевайся, заворачивайся, распускай волосы и садись на этот камушек. Подглядывать не буду.
Он отвернулся, не дожидаясь ответа, и усмехнулся сам себе. Пока не будет. Если раньше и не хотелось, то теперь... Ничего, он подождет. Но недолго.
За спиной прерывисто вздохнули, зашуршали. Неразборчиво пожаловались на холод.
Потом кашлянули.
– Я... это. Вот.
Вот. Сидела на камне, подобрав ноги, опираясь рукой для равновесия. Смотрела напряженно и любопытно.
– Ага...
– протянул он, присматривая ракурс.
– Ноги в воду и прекрати меня бояться. Не съем. Даже не покусаю.
Бросил в воду ветку шиповника, показал рукой, мол, волосы вперед, через плечо.
Она кивнула. Перебросила волосы, опустила ноги в воду. Поджала пальчики - ну да, вода холодная. Источник же.
Еще бы расслабилась, вот как с яблоком. Такое было лицо, мадонна и бесовское наваждение!
Лиля подождала-подождала пока начет снимать, потом заинтересовалась чем-то на дне. Наклонилась ниже - волосы почти коснулись поверхности. Всмотрелась в воду. О нем забыла. Наконец!
Затаив дыхание, он снимал, снимал - пока она не вспомнила, что надо бояться и делать умное лицо. Чуть не свалился в овражек, выругался, - молча, только молча!
– и напоследок снял сверху, мадонну в омуте. Пришлось залезть на трухлявую оградку, извозить джинсы в ржавчине, но кадры того стоили. Слезать оказалось много сложнее, чем залезать. Хорошо, мадонна замечталась над водой и не видела собаки на заборе. Как ни досадно было это признавать, но его здоровый пофигизм дал трещину.
Ильяс хмыкнул, отряхивая джинсы от ржавчины и мусора, и позвал: