Фиалка Пратера
Шрифт:
Он бушевал. Мы не знали, куда деть глаза. Со стороны это, наверно, смотрелось нелепо. Но Бергманн был настолько искренен и трогателен в своем неистовстве, что смеяться никому не хотелось.
Мгновением позже из бутафорского окна высунулась его взъерошенная, как у рассерженного Панча, голова.
— Нет, не мартышки! Ослы!
Наверно, чисто по-человечески было бы гуманнее ответить на резкость резкостью, чтобы дать ему возможность разрядиться и выпустить пар. Но никто не хотел вызывать огонь на себя. Кто-то ему сопереживал, кто-то считал себя оскорбленным, кто-то растерялся,
— Крис, может, тебе стоит поговорить с ним? — сказал Тедди. И, осененный какой-то мыслью, добавил: — Поговори с ним по-немецки. Вдруг это поможет ему хоть немного расслабиться.
Но что я мог сказать? Сделай я вид, что ничего не произошло, это только подлило бы масла в огонь. Я знал, что потом ему будет нестерпимо стыдно, что через пять минут он раскается. Его ярость не коснулась меня лишь потому, что я был его тенью. Он часто будто бы не замечал меня, но я был ему необходим, как собака одинокому человеку. Единственное, что мне оставалось, — это оберегать наши причудливые отношения.
Я старался не оставлять его одного и допоздна засиживался у него на чердаке, пока у Бергманна не начинали слипаться глаза и он не уходил к себе. Не думаю, что его сон был безмятежен. Можно было бы предложить ему, чтобы я у него остался на ночь на кушетке в гостиной, но я знал, что Бергманн откажется. Да и мне было неловко обращаться с ним как с инвалидом.
Как-то вечером в ресторане к нам за столик подсел Паттерсон. Я немного знал его. Ушлый журналюга, он вел колонку киносплетен в одной из газет и большую часть времени рыскал по студиям, вынюхивая что-нибудь эдакое. Он и к нам забегал пару раз — посплетничать с Анитой. Недалекий, бесцеремонный, настырный и совершенно непотопляемый, он как нельзя лучше подходил своей работе.
— Господин Бергманн, — безошибочное чутье хама придало его голосу вкрадчивость: мол, наступить на больную мозоль всегда успеется, — что вы думаете об Австрии?
Я похолодел. Надо было срочно придумать более безопасную тему для разговора. Но я опоздал. Бергманн закаменел. Его глаза сверкнули. Он рывком подался вперед.
— А что вы думаете об Австрии, господин Паттерсон?
Журналист растерялся, как часто бывает, когда на вопрос отвечают вопросом.
— Ну, как вам сказать… Дело в том, что я… Это, конечно, ужасно…
Бергманн весь подобрался, как змея перед прыжком.
— Я скажу вам, что вы думаете. Вы ничего не думаете. Ничего и никогда!
Паттерсон растерянно заморгал. Увы, ему не хватило ума, чтобы перевести разговор в более мирное русло.
— Вообще-то я не слишком хорошо разбираюсь в политике, но…
— При чем тут политика? Речь идет об обыкновенных людях, самых обыкновенных мужчинах и женщинах. Не об актрисах, не о шлюхах. Не о кусочке целлулоида. Не о самолюбовании. А о человеческой плоти и крови. И вы о ней не думаете. Вам, видите ли, наплевать!
Паттерсон оказался на редкость дубинноголовым.
— В конце концов, мистер Бергманн, — глупо ухмыльнувшись, он взял агрессивный тон, — не забывайте, что это не наша страна. Странно было бы ожидать,
Бергманн грохнул кулаком по столу с такой силой, что ножи и вилки жалобно звякнули. Побагровев, он воскликнул:
— Это именно то, чего я ожидаю! Каждому должно быть дело! Каждому, если он не трус, не дебил и не кусок дерьма! Именно этого я и ожидаю! Что всем на этом проклятом острове должно быть дело! Сейчас я вам кое-что поясню: если об этом не думать самим, то думать заставят другие. Всех заставят. Вас разбомбят, вырежут, поставят на колени. А знаете, что я тогда сделаю? Я буду курить сигару и смеяться. И говорить: «Да, это ужасно…», и мне не будет до вас никакого дела, мне будет наплевать! Наплевать!
Тут наконец до Паттерсона что-то дошло и он слегка стушевался.
— Не поймите меня неправильно, мистер Бергманн, — скороговоркой зачастил он. — Я с вами полностью согласен. Я целиком на вашей стороне. Да, да… Мы действительно мало думаем о других, и это правда… Мне пора бежать, — заторопился он. — Рад был побеседовать. Нам непременно надо как-нибудь побеседовать… Всего доброго.
Мы остались одни. Бергманн устало отдувался и исподтишка наблюдал за моей реакцией. Ждал, что я выскажусь.
Я не мог. В тот вечер я почувствовал себя окончательно опустошенным. Постоянная, неусыпная требовательность Бергманна высушила все мои жизненные соки, до последней капли. У меня не осталось своих чувств. Я чувствовал только то, чего от меня ожидали, что я должен чувствовать. Как всегда в такие моменты, меня охватила злость на весь мир: на Бергманна, Паттерсона, себя самого. Ну почему, почему они не оставят меня в покое, хотелось воскликнуть мне. Но тот «я», которому хотелось это воскликнуть, был одновременно Паттерсоном и Бергманном, англичанином и австрийцем, островитянином и европейцем. Я разрывался между ними и ненавидел себя за это раздвоение.
Наверно, я слишком много путешествовал и в каждом месте оставил кусочек своего сердца. Я знал, что должен чувствовать, что для моих сверстников было чувствовать модно. Нас касалось буквально все: фашизм в Германии и Италии, захват Маньчжурии, национализм в Индии, мы горячо обсуждали ирландский вопрос, проблемы рабочих, негров, евреев. Мы хотели объять весь мир, но лично я знал, что бессилен объять необъятное, и моя озабоченность, простираясь так далеко, неизбежно размазывалась слишком уж тонким слоем. Меня волновала — а как же иначе! — конечно, волновала ситуация с австрийскими социалистами. Может быть, я лукавил перед самим собой? Нет, совсем нет. Я злился на Паттерсона, но он, по крайней мере, был честен. Что дергаться без толку, если не можешь ничего изменить, если не готов посвятить Делу всю свою жизнь, умереть за него? Может, в этом и есть какая-то польза… Маловероятно.
Похоже, Бергманн догадывался о моих мыслях. После долгого молчания он мягко произнес:
— Идите, мой мальчик, вы устали. Вам надо хорошенько выспаться.
Мы расстались возле ресторана. Я смотрел, как он идет по улице, ссутулившись, погруженный в свои невеселые мысли. Я смотрел ему вслед, пока он не смешался с толпой.
Я не оправдал его доверия. Я чувствовал это. Но я не мог ничего поделать. У меня не было сил.
Нынешней ночью, подумалось мне, ему предстоит сполна испить горькую чашу одиночества.