Фиалка Пратера
Шрифт:
Я залился краской и неловко рассмеялся. Бергманн наблюдал за мной с улыбкой, он был похож на папашу, чье чадо похвалила строгая учительница. Потом покровительственно похлопал меня по плечу.
— Извольте убедиться, раз мне не верите. Я вам сейчас кое-что покажу. Вот это я написал сегодня утром, после того как прочитал книжку. — Он начал рыться в карманах. Их было всего семь, поэтому поиск не занял много времени. Бергманн извлек на свет какую-то скомканную бумажку.
— Это первое стихотворение, которое я написал по-английски. «Английскому поэту».
Я
Ребенку рассказывал мамПро чудное утром вставаньеПод звонкую трель жавор
о
нка.Ребенок тот — я, и я вырос давно.Поутру за окнами — хмарь.Пичуга щебечет чужим языком,но радуюсь ей все равно.Кто серого города сей бесшабашный певец?Утопят, как бедного Шелли, его?Иль охромеет его Байрона-лорда палач?Не допусти, о Всевышний, того,ведь радостны песни его для меня.
— Вот это да! — восхитился я. — Здорово!
— Вам правда понравилось? — Бергманн расцвел от удовольствия. — Но тут надо исправить ошибки.
— Ни в коем случае. Мне нравится это в том виде, в котором есть сейчас.
— Да, у меня есть чувство языка, — с кротким удовлетворением сообщил Бергманн. — Я еще много стихов напишу на вашем языке.
— Можно я возьму его себе?
— Вы серьезно? — просиял он. — Сейчас я его надпишу.
Он взял авторучку и размашисто вывел: «Кристоферу от его со-узника Фридриха».
Я бережно положил листок на камин. Он показался мне наиболее сохранным местом во всей квартире.
— Это ваша жена? — Я перевел взгляд на фотографии.
— Да. А это Инге, дочка. Правда хорошенькая?
— У нее прекрасные глаза.
— Она пианистка. Очень талантливая.
— Они живут в Вене?
— К несчастью, да. Я ужасно беспокоюсь за них. В Австрии сейчас так тревожно. Чума расползается. Хотел взять их с собой, но у жены старенькая мама, она не может ее оставить. Все так сложно. — Бергманн тяжело вздохнул, потом зорко взглянул на меня:
— Вы не женаты. — В словах звучало обвинение.
— Откуда вы знаете?
— Это видно… С родителями живете?
— С матерью и братом. Отец умер.
Бергманн что-то невнятно буркнул и кивнул. Как врач, чьи худшие подозрения относительно диагноза пациента подтвердились.
— Вы типичный маменькин сынок. Чисто английская трагедия.
Я расхохотался.
— Должен вам заметить, что в большинстве своем англичане все-таки женятся.
— Они женятся на своих мамочках. Это какой-то рок. Так можно развалить всю Европу.
— Честно говоря, я не вполне улавливаю…
— Это ведет к краху Европы. Первые главы моего романа как раз об этом. Я уже и название придумал. «Дневник Эдипа
— Вот и славно, — хмыкнул я. — Вы меня успокоили.
Бергманн закурил и в тот же миг скрылся в облаке дыма, окутавшем его с головы до ног.
— А теперь, — возвестил он, — наступает душераздирающий, но — увы! — неизбежный момент: надо наконец подробненько обсудить ту ересь, то недоразумение господне, ту безбожно преступную тягомотину, в которую мы с вами ввязываемся… Вы прочитали сценарий?
— Вообще-то да, посыльный принес его вчера вечером…
— И? — Бергманн вперился в меня взглядом, явно ожидая продолжения.
— Это еще хуже, чем я мог ожидать.
— Чудно! Превосходно! Меня, старого грешника, уже никакой гадостью не удивишь! А вот вас проняло! Вы потрясены. Все дело в вашей невинности. Невинности, которая мне необходима, как воздух: невинность Алеши Карамазова. Я стану вашим искусителем. Научу всему, с самого начала… Знаете ли вы, что такое кино? — Бергманн сложил ладошки в ласкающем жесте, словно держал редкий цветок, который боялся сломать. — Это адская машина. Единожды раз придя в движение, она начинает стремительно вращаться, как раскрученный маховик. Ее нельзя остановить. Она не умеет прощать. Ее нельзя повернуть вспять. Она не может ждать, пока до вас что-то дойдет. Она не снисходит до объяснений. Она непостижима. Она зреет, как нарыв, пока не лопается изнутри. А лопается благодаря анархистам вроде нас. Наше оружие — дьявольская изобретательность и коварство… Вы в Германии не ходили на «Frau Nussbaum's letzter Tag»?[20]
— А как же! И не один раз.
Бергманн просиял:
— Моя работа.
— Да что вы? В самом деле?
— А вы не знали?
— Грешен, никогда не читаю титры… Но позвольте, это ведь одна из лучших немецких картин!
Мои слова явно пришлись Бергманну по вкусу, хотя он и постарался это скрыть.
— Вы бы сказали об этом нашему Зонтику.
— Зонтику?
— Ну да, этому галантерейному красавчику, который давеча с нами обедал.
— Вы об Эшмиде?
Бергманн вдруг насторожился.
— Вы друзья?
— Нет, — усмехнулся я. — Не совсем.
— Поверьте мне на слово, этот Зонтик чертовски символичен. Он олицетворяет собой британскую буржуазную респектабельность. Им вы отгораживаетесь от всего мира: мол, «моя сила — в моих традициях. На моей лужайке не может случиться ничего непристойного, ничего неджентльменского». Англичане думают, что их драгоценный зонтик — это волшебная палочка, взмахнул — и нету Гитлера. Ну а коли Гитлер, вопреки всему, не исчезнет, то можно раскрыть зонтик и произнести заветное заклинание: «а-мне-то-что-за-дело-до-вашего-дождика?» Но это не просто дождик, это смертоносный, кровавый ливень. И зонтик от него не спасет.