Фиговый листочек от кутюр
Шрифт:
– А ну, прекрати безобразничать!
– Ты чего моему сыну замечания делаешь? – взвизгнула баба.
Я вжалась в спинку. Ну вот, сейчас начнется. Из-за жары народ скандалит по каждому поводу, не у всех хватает такта и воспитания, чтобы промолчать.
– Ваш мальчишка мне юбку измазал!
– Подумаешь, он ребенок.
– Вполне взрослый, чтобы понимать, что можно, а что нельзя.
– Не смей приближаться к моему сыну, роди своих и воспитывай, шлюха!
– Сама такая.
– Я замужняя женщина, с сыном, а ты прошмандовка.
Видя, что мать на его стороне,
– Заинька, – взвыла мамаша, – эта сволочь посмела тебя тронуть! Ах ты падла!
– Дура.
– Мой мальчик, – голосила женщина, – воспитывается по японской системе!
– Это что же такое? – неожиданно поинтересовалась старушка, молча слушавшая до этого перебранку.
– Япошки знают, как поступать, – взвизгнула хамка, – до семи лет ребенку не делают никаких замечаний вообще.
– Ну и ну, – покачала головой бабуська. – Вы с ним потом не справитесь!
– Молчи, старая карга, тебя не спросила!
Мальчишка лягнул девушку.
– Да прекрати ты! – чуть не зарыдала та.
Мамаша поцеловала сыночка в макушку.
– Шурик, котеночек, не слушай тетю, она дура. Если боится испачкаться, пусть в такси едет.
Шурик весело задрыгал ногами. И тут рокер раскрыл рот, вытащил оттуда жвачку, покатал ее между пальцами и прикрепил «Дирол»… на лоб мамаши.
В вагоне мигом стало тихо. Тетка выпучила глаза, потом разинула было рот, но тут «кожаный» парень прогремел на весь вагон:
– Слышь, маманька, семнадцать мне вчера стукнуло.
– Поздравляю, – ошалело ответила баба, не пытаясь снять жвачку.
– Насрать на твои поздравления! Имей в виду, соломку курил, косячки набивал, экстази хавал, марки лизал, теперь лишь на герыча сесть осталось.
– На кого? – спросила ополоумевшая тетка. – На какого такого герыча?
– На героин, – спокойно пояснил рокер. – Учиться не хочу и не буду, пью все, что горит, и трахаю все, что шевелится, ясно?
– Вы это к чему? – совсем растерялась баба.
– А к тому, что меня тоже по японской манере воспитывали, до семи лет все разрешали, – пояснил парень и начал проталкиваться к выходу.
Вагон грохнул от хохота, люди просто повалились друг на друга, трясясь в конвульсиях. Тетка осталась сидеть с разинутым ртом, на лбу у нее белела жвачка.
Вовка спустился в бюро пропусков и недовольно буркнул:
– В чем дело?
Я увидела на нем ботинки и спросила:
– В коже не жарко? Надел бы тапки, вон народ весь разделся.
– Еще шорты посоветуй натянуть! – взвился майор. – Представляю, что мне начальство скажет. Ты зачем явилась? Если с предложением переодеться, то спасибо за заботу.
– Ну не злись, – улыбнулась я, – дело есть.
– Какое?
– Можешь послать запрос в архив?
Вовка посуровел:
– Ну?!
– Год тому назад на Минском шоссе, совсем рядом с Москвой, произошла автомобильная авария. За рулем сидел Роберт Астер, на переднем сиденье его жена – Анастасия. Девушка погибла. Дело закрыли, и претензий к Астеру не было –
– И чего ты хочешь?
– Можно мне посмотреть бумаги?
– Зачем?
– Надо.
– Еще чего!
– Вовочка!
– Отвяжись, Лампа! – бросил майор и пошел было на выход.
Я молчала, сейчас он оглянется. И точно, Костин повернул голову. Я мигом принялась всхлипывать и трясти нижней губой, изображая подступающие к горлу рыдания.
– Прекрати немедленно! – зашипел Костин, возвращаясь. – Не позорь меня перед посторонними.
Но я, вытащив из сумочки носовой платок, начала тереть совершенно сухие глаза и довольно громко причитать:
– Ты меня совсем, совсем не любишь!
Девушка в окошке с интересом уставилась на майора. Володя порозовел.
– Перестань, а то она подумает, что ты моя любовница, которая явилась сюда устроить истерику.
– Ну и что!
– То! Сейчас же уходи!
– Вот ты какой! Вот как меня терпеть не можешь, боишься, что подумают, будто между нами есть связь! Неужели я настолько страшная? – И я снова принялась тереть глаза.
– Хорошо, – сдался Костин, – будь по-твоему, только уходи отсюда. Значит, Роберт Астер, прошлый год?
Я убрала платок от лица.
– Да.
Майор кивнул и убежал. Я удовлетворенно запихнула измятый платочек на место. «Хорошо, Володечка, что ты не выносишь женских слез».
Большие часы в бюро пропусков показывали пять вечера. Я вышла на улицу, дошла до бульвара и села на скамейку. Вера сказала, что она учится в институте, который посещала и Стася. По моей просьбе она даже написала на салфетке его название и адрес. Сейчас июнь, у студентов сессия, может, застану кого-нибудь, кто хорошо знал Стасю?
До института было рукой подать, вниз по бульвару, а потом чуток пройти кривыми московскими двориками. Одним словом, через двадцать минут я оказалась перед зданием с колоннами, построенным в тридцатые годы. «Советский классицизм» называл этот стиль мой ехидный папа, иногда, правда, после некоторой паузы он добавлял: «Варварское великолепие».
Очевидно, дом был сразу предназначен для института, потому что на фронтоне имелась гипсовая лепнина, изображавшая книги, тетради и квадратные профессорские шапочки. На стенах красовались барельефы: толстощекие девицы с портфелями и подтянутые молодые люди с тубусами шли гуськом куда-то вперед, скорей всего, в светлое будущее. Бедные гипсовые дети, им и в голову не могло прийти, как радикально изменится Страна Советов и как назовут потомки их учебное заведение. На двери красовалась латунная табличка, начищенная до блеска. Черными буквами на ней было выгравировано: «Московский университет академических знаний по истории, философии, психологии и менеджменту». Я покачала головой. Не знаю уж, как это учреждение называлось до перестройки. Может, было просто заштатным институтом, в который не ломились абитуриенты. А теперь пожалуйста – университет! Хотя в наше время университетом или академией не назвался только ленивый. Но университет академических знаний – это круто, не иначе отсюда выходят сразу членами-корреспондентами.