Фиктивная свадьба

Данич Дина

Лена бледнеет еще сильнее. Но плевать. Сама виновата.

– У меня никого нет, - говорит она бесцветным голосом.
– Мы с дочкой уехали одни.

– По херу. Одни или нет - вы возвращаетесь со мной.

– Но уже поздно!

Стискиваю зубы. Надо промолчать. Надо успокоиться. Хотя бы немного.

Черт… Я же ехал сюда с твердым намерением выдрать эту козу, поставить на место и наказать. Но ей снова удалось уложить меня на лопатки.

Одним, сука, ударом.

– Хорошо. Поедем утром.

– Но мы…

Всего

пара шагов, и я снова рядом с ней. Держу за горло. Дышу одним воздухом и смотрю в эти лживые глаза. Я понятия не имел, что меня можно так сильно задеть. Ни одной бабе это не удавалось - а я повидал немало их истерик и попыток манипулировать. Но то, что сделала Лена, меня просто расколошматило. Не знаю, отозвалось бы это так же от кого-то другого, но ей я этого не прощу.

Сука. Лживая сука.

Глаза у Лену обалденные. Широко распахнутые. Глубокие. Омут просто, блядь.

Но больше я не куплюсь на эту обманку.

Ее пальцы скребут по моему запястью.

– Арман…

Страх - вот что я вижу. И жру его. Жру, чтобы запомнить. Чтобы она тоже запомнила.

– Боишься, Лена?
– тихо спрашиваю.
– За себя боишься?

Она едва заметно качает головой.

– Дура, - выплевываю.
– Дочь я не обижу. Она моя. А свое я берегу.

– Нет, она… моя… - хрипит эта упрямая коза.
– Пусти…

– Хочешь, чтобы дочь осталась с тобой?
– спрашиваю, а сам чувствую, как меня затапливает тьма. У каждого из нас есть темная сторона. Даже у самых образцовых праведников. А я и вовсе не идеален. Хотя, конечно, понимание того, какие должны быть границы, у меня есть. Ну, а все свои грехи я знаю и так.

Но сейчас я будто открываю дверь туда, где живет та часть меня, которую лучше никому не видеть.

Лена, сама того не зная, разбудила эту тьму. И теперь та жаждет жертву.

– Хочу, - шепчет моя женушка. И я скалюсь - ответ знал и так. Потому и спросил.

Чуть ослабляю хватку на ее тонкой шее. Сжать бы ее посильнее за то, что скрыла дочь. Но не могу. И не только потому, что ребенку мать нужна. Но и еще что-то тормозит. Хочется причинить ей боль, но одновременно с этим что-то противится.

– На что готова ради этого?

– 20 Лена -

Реакция Армана меня пугает до дрожи. Он в куда большей ярости, чем был, когда пришел обвинять меня в шпионаже.

Словно наличие дочери на порядок важнее для него, чем какие-то слитые данные.

А когда я чувствую на шее его грубый захват, то реальность превращается для меня в нечто смазанное.

Липкий страх расползается под кожей, провоцируя выброс адреналина. Ладонь на моей шее мешает дышать полноценно, а полный ярости взгляд, кажется, вот-вот меня испепелит. Я пытаюсь ослабить его хватку, но все бесполезно.

– Хочешь, чтобы дочь осталась

с тобой?
– спрашивает Нечаев, а у меня перед глазами начинают плясать цветные пятна.

Господи, о чем он? Как можно задавать такие вопросы матери?

– Хочу, - отвечаю из последних сил, стараясь не терять связи с происходящим.

Арман скалится - и мне кажется, он сейчас безумен в своей боли и ярости. Впервые я его по настоящему боюсь. Не злюсь или опасаюсь его упрямства. Нет, я искренне боюсь этого мужчину - ведь на дне его глаз танцуют безумие и боль.

– На что готова ради этого?

“На все”, - мелькает у меня в голове. Но вслух произнести не могу. Лишь бессильно шевелю губами.

– Придется постараться убедить меня в том, что не стоит избавляться от тебя, - рычит Арман, приближая лицо к моему.

Его ярость оглушает, выжигает воздух, схлопывает реальность до этой маленькой кухни. Он словно дикий бешеный зверь, который рвет за свое потомство.

И вот это мне непонятно.

Он же одиночка. Он же эгоист. Бабник. Трахарь, как модно говорить.

Он живет развлечениями и удовольствием.

Зачем ему дочь? ЗАЧЕМ?!

– Пожалуйста, - хриплю.

Пальцы его второй руки сминают мои губы. Остервенело. Жестко. Не церемонясь.

– Я хотел по-хорошему. И был готов играть в твои игры, Лена. Но не теперь.

Я боюсь его гнева и злости. Но куда больше боюсь того холода, что просачивается в каждое слово. Нечаев словно застегивает глухую броню - прячет свои эмоции, становясь циничным и расчетливым.

– С кем жила Надя все это время?

– С няней. По бумагам она ее…

Я не могу сказать это вслух - потому что это больно. Больно признавать, что у моей дочери формально другая мама.

Арман едва заметно кривится. Продолжая удерживать меня за горло, трогает второй рукой за плечо, спускается ниже, сжимает грудь, давая вполне определенный намек.

– Ты позволила ей жить с чужой теткой сколько? Два года? И ни разу не попыталась вернуть?
– его голос сочится разочарованием, презрением. Каждое его слово бьет меня наотмашь, оставляет кровавые следы на моей израненной душе.
– Так боялась потерять теплое место у папаши под боком?

У меня темнеет в глазах - я падаю. Проваливаюсь в тот страшный день, который я вычеркнула из памяти. Заставила себя думать, что этого не было. Убедила, что это лишь кошмар, а следы на моем теле, что остались после того жестокого урока отца - просто случайные шрамы.

Я задыхаюсь от того отчаяния и страха, которые испытывала в тот день.

Я боролась.

Я билась. И готова была умереть за дочь.

Но я оказалась недостаточно сильной…

В себя меня приводит легкая пощечина - лицо горит, а взгляд, наконец, фокусируется. Арман стоит рядом, но больше не держит. Я сижу на стуле и теперь смотрю на него снизу вверх.