Филип Дик: Я жив, это вы умерли

Каррер Эммануэль

Преимуществом этой новой резиденции было то, что в двух шагах от нее находились дом Тима Пауэрса, а также епископальная церковь, в которой Дорис отвечала за программу социальной помощи. Частью ее работы было отличать настоящих бедных, предмет ее забот, от наркоманов, готовых на любые фокусы, чтобы заполучить деньги, необходимые для очередной дозы. Напрасно Дик пытался объяснить ей, что наркоманы достойны жалости не меньше, чем бедные, тем более что они фактически нищие, Дорис считала их притворщиками и ненавидела. Занимаясь домашними делами, она рассказывала истории из жизни прихожан, похожие на все истории на свете: ненависть, любовь, соперничество, обман. Положительным героем ее рассказов неизменно был священник, который обратил Дорис в веру и которого она звала по имени, Ларри, заявляя, что была влюблена в него. Когда она призналась ему в этом, Ларри, имеющий жену, детей и даже внуков, ответил, что он не путает удовольствие с работой. Но даже после такого грубого отказа он остался для Дорис непререкаемым авторитетом. Она ссылалась на Ларри всякий раз, когда Дик, чтобы отдохнуть от приходских

сплетен, пытался вовлечь жену в одну из тех теологических дискуссий, которые он считал необходимым вести, коль скоро живет под одной крышей с набожной женщиной. «Ларри сказал, что это глупости», — заявляла Дорис в ответ на его смелые аргументы, с помощью которых Фил надеялся показать ей гностический задний план ее веры. Он цитировал Священное Писание, но жена отвечала: «Я спрошу у Ларри, но это, должно быть, искаженная часть Библии». Всякий раз, когда Ларри и Дорис не нравился какой-нибудь стих из Библии, они объявляли его апокрифическим. Они совершенно не интересовались теологическими спекуляциями, борьбой мнений, возможностью прикоснуться к ереси. Как только Фил вторгался на эту территорию, Дорис хмурила брови и начинала резать морковку с таким упрямым видом, что продолжать дальше уже не хотелось. Жизнь рядом с умирающей оказалась не такой уж увлекательной, как Дик это себе представлял.

Гражданский брак Дорис и Фила не нравился половине их друзей, и прежде всего Морису, психотерапевту, к которому Дик был обязан приходить раз в неделю на прием. Морис, чернобородый великан, одетый в военную форму, раньше торговал оружием и служил в израильской армии. От прежних времен у него остался резкий, повелительный тон, что плохо сочеталось с его нынешней профессией, особенно его леденящая манера произносить через каждые три предложения: «И я не шучу». Это было совершенно излишне, никому и в голову не приходило заподозрить Мориса в желании пошутить.

В случае с Диком психотерапевтический метод состоял в том, чтобы третировать пациента до тех пор, пока он не начнет наслаждаться существованием, вместо того чтобы пытаться спасти человечество. Для этого, по мнению Мориса, нужно было проводить выходные в Санта-Барбаре, причем в компании одной или нескольких девиц с большими бюстами. Он говорил это абсолютно серьезно. Увы, подобного рода наслаждения были недоступны Дику. Он воспринимал только смысл и благоразумно воздерживался от изложения своих мыслей по этому поводу. Он опускал голову, ожидая окончания бури, когда Морис ругал его из-за его отношений с Дорис. Психотерапевты с подозрением относятся к бескорыстным поступкам и, возможно, не без причины.

— Все, что тебе нужно, — орал Морис, — это поверить в то, что ты неплохой человек! Если бы у Дорис не было рака, захотел ли бы ты жить вместе с ней? Нет! Все, что тебя интересует, это возможность присоединиться к смерти, говоря, что ты делаешь доброе дело. Так ты выигрываешь по всем пунктам, ты считаешь себя маленьким святым и можешь спокойно свести счеты с жизнью. Потому что в этом и состоит твой фокус, достаточно лишь взглянуть на тебя, чтобы понять это. Ну, давай, старина, не стесняйся, если ты хочешь сдохнуть, сдохни. Ты сдохнешь. И я не шучу.

— Я знаю, — смущенно пробормотал Дик.

Он считал Мориса идиотом, но допускал, что тот все-таки может оказаться правым. Ему даже приходила в голову мысль, что, возможно, психосоматическая теория, согласно которой болезни не валятся на нас с неба, а исполняют наши тайные желания, верна. Именно об этом писал немецкий врач Гроддек, основоположник психосоматической медицины. Самые радикальные сторонники этой теории, когда их предостерегают против преувеличений, доходят до утверждений, что будто бы человек, сбитый на улице машиной, попал под нее, ведомый собственным инстинктом смерти, что убитый сам подставил себя под нож убийцы, и на этой стадии спора обычно находится кто-нибудь, кто спрашивает, неужели, скажем, все жертвы нацистских концлагерей хотели подобной участи.

Обвинить Дорис в том, что она хотела заболеть раком, было невозможно. Но между ними установилась отвратительная близость, которая удивительным образом стала еще теснее с того момента, когда врачи сообщили ей о ремиссии. Это напомнило Дику историю его кота Пинки, который как-то сбежал из дома. Дик неделями ждал его возвращения, думал о нем по ночам, не желая смириться с мыслью о том, что кот уже никогда не вернется. Он вздрагивал при малейшем шорохе возле двери: а вдруг это Пинки? И в один прекрасный день Пинки вернулся. В случае с Дорис речь шла не о том, вернется ли болезнь или нет, а о том, когда это произойдет. Врачи предупредили молодую женщину, что рак, образно говоря, прячется где-то в колоде карт. Каждый день она переворачивает одну из них, и каждый день выясняется, что рака там нет. Но всем известно, что он в игре и что рано или поздно Дорис наткнется на него. Она боялась и ждала этого момента, что превращало всякую радость в ничто. Тому, кто смеялся над какой-нибудь шуткой в ее присутствии, казалось, что он ее оскорбляет. С точки зрения здравого смысла, думал Дик с присущей ему психологической проницательностью, Дорис следовало бы как можно больше радоваться каждой прожитой в состоянии ремиссии минуте, а не жить в ожидании ее завершения. Он учил свою спутницу гедонизму, забывая, что, с одной стороны, его компания менее всего способствовала такому времяпрепровождению, с другой — бойкость Дорис раздражала бы его еще больше, чем ее угрюмость и ханжество.

Следующие три месяца прошли в ожидании возвращения болезни, и в это время Дик снова стал невыносим. Все было как обычно:

либо он писал свою Экзегезу, и тогда Дорис ни в коем случае нельзя было его тревожить; либо он переставал писать, и ей нужно было в обязательном порядке быть готовой к совместному обсуждению его сочинения. К тому же Дик был против того, чтобы Дорис общалась с другими мужчинами; ему не нравилось, что она работает; он предпочел бы, чтобы материально жена полностью зависела от него, чтобы он за все платил, а она расхваливала его человеколюбие.

В конце лета освободилась соседняя квартира, и Дорис решила переехать в нее, уверяя Дика, что в их отношениях ничего не изменится. Они будут помогать друг другу, она будет готовить ему еду, навещать его, просто у каждого появится немного больше личного жизненного пространства. Ведь так будет лучше, разве нет?

Но Дик так не думал. Он видел в ее предложении только одно: его в очередной раз бросила женщина, с которой он жил. Это так огорчило беднягу, что он поехал по дороге не в том направлении и снова попал в психиатрическую больницу, где влюбился в молодую наркоманку, которую, естественно, собирался спасти. Впоследствии, поскольку Фил боялся садиться за руль, на их еженедельные встречи с Морисом его возил Тим Пауэрс. Дик просил, чтобы Пауэрс привозил его на час раньше установленного срока, а забирал попозже. Сначала Пауэрс думал, что Дик не хочет, чтобы он его ждал, но потом с изумлением обнаружил, что тот каждый раз уезжает из больницы с клочками бумаги, исписанными женскими именами и телефонами. Психиатрическая больница стала центром его социальной жизни. Он завлекал там в свои сети женщин, подобно тому, как другие мужчины делают это в барах, на пляже или в прачечных самообслуживания.

За исключением одного случая, о котором я расскажу чуть позже, его попытки куда-нибудь пристроиться не увенчались успехом. Шизофренички, наркоманки, онкологические больные, все эти женщины, от которых он хотел только одного — получить возможность любить ненормальных, казалось, сговорились избегать ухаживаний этого любвеобильного сенбернара. Никогда раньше Фил не жил один. Он предпочел бы лучше умереть. Однако теперь, то ли потому, что в нем одинаково притупились инстинкты жизни и смерти, то ли потому, что он стал мудрее, он привык. В жизни Дика установился определенный распорядок, который не менялся на протяжении последних лет его жизни, не слишком богатых на события. Он, который прежде так часто переезжал с места на место, заволновался, когда его дом-тюрьму выставили на продажу. Дику удалось выкупить свою квартиру, и он даже стал председателем ассоциации собственников, каковой должностью он охотно хвастался, с целью продемонстрировать, насколько изменился. Деньги текли рекой, его старые книги продолжали продаваться за границей, компания «Уорнер» приобрела права на экранизацию романа «Мечтают ли андроиды об электроовцах?» (фильм, как вы помните, называется «Бегущий по лезвию бритвы»). Но Фил не знал, что делать с этой манной, она упала на него слишком поздно. Дик привык к своей холостяцкой жизни, к своей квартирке с постоянно закрытыми ставнями, пропахшей кошачьей мочой. Так как ночью он трудился над Экзегезой, то вставал поздно, кое-как одевался, в джинсы и в помятую рубашку в цветочек, и отправлялся в маленький супермаркет, расположенный по соседству, чтобы купить замороженные продукты, сладости, банки с кошачьим кормом. После обеда Дик читал свои знаменитые справочники, слушал музыку, писал письма, звонил, принимал гостей. Несмотря на развод, он помирился с Тессой, и она часто приводила к нему Кристофера. Статья Пола Уильямса превратила Дика в желанный объект для журналистов, они приезжали к нему, привлеченные перспективой взять оригинальное интервью, и редко уезжали разочарованными. Особенно часто Фил виделся с Дорис. Спустя некоторое время после их разъезда Дорис опять стало хуже. Их ванные комнаты отделяла друг от друга тонкая перегородка, и Фил мог слышать, как она вздыхает, кашляет, как ее целыми часами тошнит. Дик предложил ей вернуться к нему, чтобы он держал перед ней тазик, так удобнее, но Дорис отказалась. Когда ее вновь госпитализировали, Фил целыми днями сидел возле нее, держал за руку и плакал. Она была похожа на лысого старика, из-за химиотерапии она наполовину оглохла и ослепла. Но когда Фил спросил больную, как она себя чувствует, Дорис прошептала: «Я знаю, Бог меня исцелит». Дик в отчаянии покачал головой, назвал Бога гнусным негодяем и был немного раздосадован, когда, против всякого ожидания, Дорис и впрямь излечилась.

Каждый вторник у Пауэрса собиралась небольшая группа друзей, как и он сам, начинающих писателей-фантастов. Когда Дик был женат, он не участвовал в подобных собраниях; став холостяком и поселившись по соседству, он не пропустил ни одного. Женщин на эти собрания не пускали. Раньше Филу это не нравилось, но теперь, когда он избавился от стремления соблазнять всех подряд, его это даже устраивало. Он мог без задней мысли общаться с этими молодыми людьми, которые простодушно играли в викторианских джентльменов, изображая из себя знатоков, сравнивали различные марки виски или табака. Эти дегустации, обсуждение книг, фильмов, недавно вышедших пластинок составляли обычные темы их разговоров. С появлением Дика все переменилось, стало необычным, возникла новая тема, которую можно было бы назвать «Новости Экзегезы». Каждый вторник он приходил с новой бутылкой в руке и с новой теорией о смысле пережитого им, что было всем известно, но друзья торжественно обещали хранить секрет. Как-то он помирил пифагорейство с зороастризмом (о ссоре которых его приятели до сих пор ничего не знали), а на следующей неделе уже был влюблен в гностицизм Василида. Под влиянием Дика их небольшая группа поклонников фантастики волей-неволей превратилась в кружок теологов.