Филологические сюжеты

Бочаров Сергей Георгиевич

Нет, не я: лишь угловатая кривая… Да, современник «Чёрного квадрата» мог так представить своё поэтическое лицо.

Если не забывать о нашем «Автомобиле» как о событии на пути поэзии Ходасевича, надо, в заключение над ним рефлексии, вернуться к тезису Вейдле о чрезмерной рациональности этой поэзии и о положенном ей запрете на «поэтическое безумие». «Автомобиль», мы помним, представлялся Вейдле более иррационально задуманным и построенным исключением на этом общем рациональном фоне. Заинтересовавшую Тынянова миниатюру он тоже, конечно, мог бы причислить к таким исключениям. Но мы вернёмся к «Автомобилю» как значительному поэтическому событию и припомним, что тема безумия в связи с поэзией Ходасевича ещё до Вейдле занимала Андрея Белого. В связи с поэзией Ходасевича и с припоминанием, конечно, из Боратынского. Во второй статье Белого о Ходасевиче (о «Тяжёлой Лире»), видно, недаром ему навязчиво (дважды) приходит на память одна строка из Боратынского (из «Последней смерти», 1827): «Тяжёлая участь у русских поэтов: пройтись по местам, где „безумие граничит с разуменьем“, чтоб восчувствовать муки рождения Логоса в бедной Психее». [797] В «Автомобиле» поэт проходит также по этим местам. Но Белый

помнит неточно: у Боратынского сказано об особенном «бытии», которым в человеке С безумием граничит разуменье. Различие немалое: что с чем граничит, кто действующий субъект на этой границе – разуменье или безумие? В «Автомобиле» поэт на границе: он забывает, теряет свою Психею, простирает слепые руки и ничего не узнаёт. Двоеточие, заключающее предпоследнее четверостишие, открывает границу, но разуменье не переходит её. Поэт теряет Психею, но Логос при нём и в завершающем четверостишии с рациональной твёрдостью и отчётливостью отмечает собственные «пробелы» (в душе и в мире: он, Логос, трезво фиксирует происходящее с утраченной им Психеей) и чертит контур нового, деформированного, сдвинутого, вышедшего из суставов, потерявшего простоту и целость, зияющего чёрными дырами состояния мира.

797

Современные записки. Т. XV (1923). С. 375.

1990, 2006

А мы, Леонтьева и Тютчева… Об одном стихотворении Георгия Иванова

Тане Носковой

Это стихотворение заинтересовало меня когда—то присутствием в его тексте имени Константина Леонтьева. Я занимался Леонтьевым и кое—что о нём написал, это знала одна читательница, заметившая стихотворение в потоке эмигрантских публикаций в наших журналах в конце 1980–х годов и указавшая мне на него, – за что благодарность ей я хочу передать посвящением к этому этюду. Имени Леонтьева в поэзии я никогда не встречал – и встретить его у такого чистого лирика, как Георгий Иванов, было и удивительно и загадочно.

Историческое имя в лирическом стихотворении это редкость в принципе, в ультралирическом творчестве Георгия Иванова это минимум нескольких знаковых, едва ли не прямо дежурных для русского поэта имён – Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Аннен—ский, Блок, Гумилёв, Ахматова; вот ещё и Тургенев. Классические имена ведут себя у поэта классическим образом. Лермонтов выходит один на дорогу, Тургенев грустит в усадьбе.

Там грустил Тургенев…И ему казаласьЖизнь стихотвореньем, музыкой, пастелью,Где, не грея, светит мировая слава,Где ещё не скоро сменится метельюЗолотая осень крепостного права. [798]

798

Г. Иванов. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. М.: Согласие, 1994. С. 434. – Далее ссылки на стихотворные тексты поэта приводятся по этому тому с указанием лишь страницы.

Поэту Георгию Иванову случалось в знаменитых стихах 1930 г., которые стали его визитной карточкой, нигилистически бравировать отрицанием не одной истории, но последних ценностей, отрицанием всего: Хорошо, что нет Царя. / Хорошо, что нет России. / Хорошо, что Бога нет. / Только жёлтая заря, / Только звёзды ледяные, / Только миллионы лет. [799] Читали эти стихи и «наоборот» – как тоску от того, что этого нет, или если этого нет. Юрий Иваск по случаю этого стихотворения ввёл такое слово: «Это те наобороты, которые я нашёл в поэзии Георгия Иванова». [800]

799

С. 276.

800

Новый журнал. Кн. 184–185. Нью—Йорк, 1991. С. 315. Цит. по ст. А. Ю. Арьева в кн.: Г. Иванов. Стихотворения. СПб., 2005 (Новая библиотека поэта). С. 62.

Только миллионы лет – ледяная вечность, какая история? Но поэт Георгий Иванов историю замечал, особенно свою недавнюю, свою петербургскую: Чёрная кровь из открытых жил – / И ангел, как птица, крылья сложил… / Это было на слабом, весеннем льду / В девятьсот двадцатом году. [801] И он же мог иногда быть мастером исторических формул. Золотая осень крепостного права. Что это как не ёмкая и красивая историческая характеристика целой культурной эпохи, – формула, обнимающая «Записки охотника», «Обломова», «Детство», «Отрочество» и «Юность»?

801

С. 265. Поэт говорил о стихотворении, что это «любовный стишок» (Г. Иванов. Стихотворения, с. 586); но оно читается как воспоминание о кронштадтских событиях марта 1921 г., на слабом, весеннем льду. В сборнике «Розы» (1931) ему непосредственно предшествовало стихотворение, в котором Кронштадт назван (Балтийское море дымилось…) и которое было связано у поэта с памятью о поэте Леониде Каннегисере, в 1918 г. привезённом из Кронштадта в петроградское Чека на расстрел (см.: Г. Иванов. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. С. 156). Если, таким образом, стихотворный диптих объединил два кронштадтских события 1918–го и 1921–го, этим, может быть, объясняется сдвиг датировки (В девятьсот двадцатом году) – между двумя событиями.

Однако Леонтьев – имя совсем не классическое и уж никак не дежурное, вызывающее и обязывающее. Как оно в такой интенсивный и неширокий лирический мир залетело? Немотивированно как будто бы залетело, бросив, однако, свет не только на это странное стихотворение, но и на весь лирический мир поэта. Имя Леонтьева вызывает темы большой истории, и вот они в поэзии Иванова единственный, кажется, раз встают в таком развороте.

Поэт замечал историю и лирически реагировал на исторические моменты [802] –

но истории как таковой, как силы, процесса, охвата, единой картины – он знать не хотел, и наше стихотворение с картиной всей истории в её крайних точках у него единственное.

802

Два соседних «кронштадтских» стихотворения в «Розах» (см. предыдущее примеч.) – характерный пример такой лирической реакции на исторические события.

Но читаем стихотворение. [803]

Свободен путь под ФермопиламиНа все четыре стороны.И Греция цветёт могилами,Как будто не было войны.А мы – Леонтьева и ТютчеваСумбурные ученики —Мы никогда не знали лучшего,Чем праздной жизни пустяки.

Можно здесь пока задержаться, чтобы спросить: а кто эти «мы»? И ещё – когда это говорится, когда написано стихотворение? В первой публикации в нью—йоркском «Новом журнале» (№ 48, 1957, с. 100) оно датировано годом публикации – 1957–м (но написано, видимо, несколько раньше: Кирилл Померанцев первый привёз его от поэта в Париж в 1955 или 1956 г. [804] ). За год—другой до смерти поэта и через десятилетие с лишним после конца второй мировой войны. Как будто не было войны – относится к ней, уже второй всеобщей войне на коротком веку поколения поэтов – так что можно сказать, что стихотворение послевоенное в каком—то особенно сильном смысле (второе послевоенное – ведь был уже на памяти поколения 1918–й, который вскоре и породил эмиграцию). Послевоенное и предсмертное, собравшее в себе два итога – личный и очень широкий общий. Впервые такой широкий на пути поэта Г. Иванова. Об этой дате стихотворения важно помнить, чтобы почувствовать исторический объём, в нём лирически схваченный и для поэта необычный, и понять вместе с этим, к чему здесь Леонтьев.

803

С. 387.

804

К. Померанцев. Сквозь смерть. Воспоминания. London, 1986. С. 32.

Объём этот задан первой тонко парадоксальной строкой. Свободен путь под Фермопилами… Но Фермопилы – это имя—символ несвободного пути, с которого началась героическая история человечества. Фермопилы это имя—символ борьбы и сопротивления, непроходимая точка на карте – пространственный образ, прямо обратный свободе движения по карте на все четыре стороны. И современная Греция на все четыре стороны от Фермопил – уже нулевая точка истории. Какими она цветёт могилами? – что за глагол в таком сочетании? Ещё один парадокс в завязке стихотворения, но он поведёт в развязке к другим могилам, от греческих к черноморским. Как будто не было войны – послевоенная Греция, словно бы идиллическая, не только забывшая о совсем недавней войне, но и о своей истории, о Фермопилах. Но поэт о них помнит – и, закрывая картину, ещё о них вспомнит.

А мы, Леонтьева и Тютчева, / Сумбурные ученики… Лирический поворот всей пьесы. Но кто объяснит это «А» противительное, кажется, столь здесь немотивированное? Если оно возражение и ответ, то на что? Словно реплика из другого как будто бы разговора. Недавно по случаю стихотворения Ходасевича «Автомобиль» речь была у нас о ходе ассоциаций, не очень прозрачном для рационального объяснения, каким лирический сюжет пришёл к завершающей химически—технической метафоре мировых перемен, и мы ссылались на наблюдения В. В. Вейдле. [805] Да, но этот иррациональный момент сверх обычного у Ходасевича не мешает стихотворению быть логически построенным. У Георгия же Иванова это «А», а оно и вводит заветные имена, алогично существенно иначе, чем мог бы себе позволить его современник—соперник. Откуда и почему это столь личное «А» в ответ на эпически—идиллическую картину послевоенной Европы? Чтобы почувствовать это, надо дослушать лирическую речь до конца.

805

См. в этой книге выше – «Об одном стихотворении Ходасевича».

А мы… – так кто эти «мы»? Очевидно, поэт говорит от лица своего культурного поколения, рассеянного по лицу земли и почти уже вымершего к моменту стихотворения. Георгий Иванов – поэт эмиграции, и он же поэт серебряного века, так называемого, из которого он и вынес имена Леонтьева и Тютчева как ценные для его поколения, имена, чему—то учившие. Философская судьба Леонтьева оказалась судьбой посмертной, и началась она сразу же после смерти. При жизни мало признанный, он оказался очень нужен новой философской эпохе начала ХХ века, а она же была эпохой поэтической, и литература о Леонтьеве пошла нарастать как снежный ком в это время. Как это было в его молодые годы, Георгий Иванов хорошо помнил и в статье о Леонтьеве 1932 г. говорил о месте, определившемся за мыслителем в умах своего поколения «примерно к 1912 году» (год начала издания о. Иосифом Фуделем собрания сочинений Леонтьева): «Почётное место в русской духовной жизни, хотя и не в первых рядах». [806]

806

Г. Иванов. Собр. соч. Т. 3. С. 559. – Статья 1932 г. с названием «Страх перед жизнью (Константин Леонтьев и современность)» свидетельствует о хорошем знании текстов Леонтьева и литературы о нём. Современность Леонтьева для Иванова в этой статье – в сближениях его тоталитарных политических теорий с современной политической практикой ХХ в., и в параллель называются имена Муссолини и Ленина. Ученика Леонтьева в статье почувствовать трудно – однако в стихотворении через четверть века будет сказано это слово, что, видимо, означает, что имя Леонтьева для поэта Иванова к сказанному о нём в статье не сводилось, и политический мыслитель не покрывал широкого исторического мыслителя, и именно этот последний творчески вспоминался поэту, и в творческом контакте с ним возникло странное позднее стихотворение. «Было два Леонтьева» – сказано и в статье 1932 г. (с. 51601).