Философия красоты
Шрифт:
Но девчонку понесло, истерика перешла в фазу неконтролируемого трепа, остановить который не представлялось возможным. Леля, захлебываясь слезами и соплями, рассказывала о своей нелегкой жизни. Впрочем, ничего нового для себя Якут не узнал. Обычная история обычной провинциальной девчонки, которая решила во что бы то ни стало покорить столицу. Леля – единственная дочь довольно состоятельных по меркам провинции родителей, умная и в меру избалованная родительской любовью. Тот конкурс, в котором она получила титул Мисс Очарование, пластиковую корону и плед из верблюжьей шерсти в подарок, перевернул спокойное течение Лелиной жизни. Девушка решила стать моделью. Родители не сопротивлялись, они
Леля была уверена: стоит ей появится в столице и все модельные агентства вступят в кровавую схватку за право принять в свои ряды подобную красавицу. На самом же деле… На самом же деле в Москве она была не нужна. Ну совсем, совершенно, безнадежно не нужна. В одном месте Леле сказали, что она слишком толстая – при ее пятидесяти двух килограммах и росте метр семьдесят пять. В другом обратили внимание не чрезмерно большую грудь – вещи будут плохо сидеть. В третьем – на невзрачную внешность, дескать, нет изюминки. В четвертом отказали без объяснения причин. То же самое случилось в пятом, шестом, сто семьдесят третьем…
Наиболее удачное предложение Леля получила в фирме, которая под видом модельного агентства занималась предоставлением клиентам эскорт услуг. Здесь пришлись к месту и «лишние» килограммы, и большая грудь, и внешность, но Леля отказалась. Чтобы она да стала проституткой? В мифические эскорт услуги – все чисто, никакой пошлости, а секс сугубо по взаимному согласию – она не верила.
От злости и разочарования Леля даже поступила в университет, правда заштатный, бедный, совершенно неизвестный, зато там давали койку в общаге. И работу нашла в цветочном павильоне, платили по московским меркам немного, но, если экономить, то на жизнь хватало. Маме Леля писала пространные письма, где вдохновенно врала про совершенно иную жизнь, в которой Лелину красоту оценили по заслугам, предложили место в одной из известных компаний, и теперь… вот-вот, совсем скоро, Леля пришлет любимым родителям журнал со своей фотографией на обложке. Пригласить в гости пока не может: показы, поездки, учеба в специальной закрытой школе и…
На самом деле: комната на четырех, влажные стены, окна, из которых даже летом тянуло сквозняком, постоянно отсутствующая горячая вода, кухня с тараканами и намертво въевшимся в стены запахом жареной селедки – на этажи нелегально жили вьетнамцы – туалет, который периодически забивался и вонял на всю общагу. Зато в цветочном магазине Леля плавала в ароматах камелий, лилий, тяжелых роз и нежных голландских тюльпанов, если бы не покупатели – холеные мужчины и избалованные, капризные женщины, обращавшиеся с ней, как с прислугой – Леля полюбила бы свою работу.
Ну чем она хуже? Ничем. Не уродина, умная, образованная, с хорошим характером и хорошими же манерами, но всего-навсего продавщица цветов. Не папина дочка, не начинающая актриса, не модель, не студентка МГИМО или, на худой конец, МГУ, а продавщица цветов. На бэйджике, правда, значилось гордое «менеджер по залу», но кто читает бэйджики?
– Ну чем я хуже? – В сотый раз спросила Леля,
– Ничем. – В сотый же раз ответил Эгинеев. – А если перестанете плакать, станете еще лучше.
Леля кивнула, надо полагать, согласилась. Ну и слава Богу, к женским слезам Якут относился с опаской, примерно как к пробирке со штаммом бубонной чумы, ежели таковой доведется – спаси Боже от подобного счастья – попасть в руки капитана Эгинеева. И в первом, и во втором случае любое неверное – а кто знает, как верно обращаться с бубонной чумой? – действие приведет к тяжелейшим последствиям.
– Как вы познакомились с Романом?
– Обыкновенно. Встретились в какой-то тусовке, нажрались в хлам, а потом проснулись на хате у его друга. Ромка предложил пожить у него.
– Просто так взял и предложил?
– Ну… Понимаете… Он мертв, поэтому уже не имеет значения, правда?
– Что не имеет значения?
– Ну… Как бы объяснить… Рома – он не совсем нормальной ориентации, то есть, ему не девушки нравятся, а… гей, короче. Голубой, понимаете?
– Понимаю.
– Вот, а бабка его, ну, она старых порядков, догадайся она про Ромку – выгнала бы, а ему идти совсем некуда, он и предложил мне вроде как роль девушки сыграть, чисто для бабки, чтобы успокоилась, а меня к Аронову устроить пообещался.
– Кто такой Аронов?
– Аронов? – Леля откровенно удивилась, что в городе нашелся человек, который не знает, кто такой Аронов. – Ник-Ник Аронов – владелец «л’Этуали», а Ромка там одним из ведущих модельеров был, сам Ник-Ник его работами пользовался, понимаете?
– Каким образом пользовался? – Эгинеев окончательно утратил надежду разобраться в этом бедламе, который по ошибке именуют «миром высокой моды».
– Ну, обыкновенным, Ромка нарисует модель, а Ник-Ник ее потом показывает, как свою собственную. На него много таких, как Ромка, пашет, а Ник-Ник лавры загребает. Раньше-то он, конечно, крутой модельер был, но они, раскрученные, всегда так: сначала поработают, а потом других на себя заставляют пахать. – Леля вздохнула, судя по всему, она окончательно успокоилась и беседу можно продолжать без риска нарваться на очередной поток слез. С модными делами Эгинеев решил разбираться постепенно. Да и не понятно пока: было убийство или нет.
– Вы давно знакомы с Романом?
– Давно. Уже несколько месяцев.
– А поточнее.
– Ну… с июня где-то, может, раньше чуток. Это важно?
– Все важно.
– Ага, небось старуха понарассказывала тут, будто я, дрянь такая, Ромке жить мешала. Вы ее не слушайте, не смотрите, что старая, она – стерва такая, каких свет поискать! Нам с Ромкой от нее житья не было, это нельзя, то неприлично. Да ее представления о приличиях вообще в каменном веке вымерли. Вместе с мамонтами! – Выпалила Леля. – Если хотите знать, Ромка ее боялся и ненавидел.
Дневник одного безумца.
Сегодня мне хочется писать про детство, наверное, потому что именно в те годы я был счастлив. Просто счастлив безо всяких уступок, условий, оговорок, которые мешают жить. Взрослые люди не умеют радоваться жизни, вечно им чего-то не хватает, вечно они куда-то спешат. Я тоже спешу. Врач сказал, что в запасе у меня три месяца. Может, чуть больше, может, меньше, никому из нас не дано угадать день своей смерти. Зато мне повезло – я точно знаю, отчего умру. Не от случайной пули в бандитской перестрелке, как Портос, не от безнадеги и собственного безумия, как Атос – то что от него осталось, нельзя именовать человеком, это оболочка, пустая и бесполезная, а настоящий Атос давным-давно мертв. И я умру.