Философия права

Гегель Георг Вильгельм Фридрих

I. Внутреннее государственное устройство само по себе

§ 272

Строй разумен, поскольку государство различает и определяет внутри себя свою деятельность согласно природе понятия, и именно так, что каждая из этих властей есть сама в себе целостность благодаря тому, что она действенно содержит в себе другие моменты, а _{293}так как эти последние выражают различие понятия, то они остаются всецело в его идеальности и составляют лишь одно индивидуальное целое.

Примечание. О государственном строе, как и о самом разуме, мы слышим в новейшее время много болтовни, и в Германии наиболее пустую болтовню преподносили миру как раз те, которые убедили себя, что они-то лучше всех понимают, или даже, что они-то единственно и понимают, что такое государственное устройство, а другие, и прежде всего правительства, ничего в этом вопросе не понимают; неоспоримым оправданием этого притязания являлось, по их мнению, то, что религия и благочестие якобы представляют собою основу всех их поверхностных утверждений. Неудивительно, что эта болтовня имела своим следствием, что разумным людям разум, просвещение, право и т.д., так же, как и слова: государственное устройство и свобода стали внушать отвращение и что стало стыдно сказать также и свое слово о политическом строе. Но, по крайней мере, можно надеяться на то, что это пресыщение пустой болтовней будет иметь своим следствием более всеобщее распространение

убеждения, что философское познание таких предметов может проистекать не из рассуждательства, из соображения целей, оснований и пользы, и еще меньше – из сердца, любви и восторженности, а лишь из понятия, и что те, которые считают божественное непостижимым и познание истины ничего не стоящим предприятием, должны воздерживаться от участия в обсуждении этих вопросов. На внимание со стороны философии, во всяком случае, не могут претендовать ни та непереваренная болтовня, ни те назидательные речи, которые черпаются ими из своей души и своей восторженности.

Из ходячих представлений нужно упомянуть имеющее отношение к § 269 представление о необходимом разделении властей в государстве; это – в высшей степени важное определение, которое, взятое именно в своем истинном смысле, справедливо могло бы рассматриваться как гарантия публичной свободы. Но как раз те, которые мнят, что они говорят, черпая из восторженности и любви, ничего не знают и ничего не хотят знать об этом определении, ибо в нем-то именно и заключается момент разумной определенности. Принцип разделения властей содержит в себе именно существенный момент различия, реальной разумности; но, если взять его так, как его понимает абстрактный рассудок, то оказывается, что в нем заключается частью ложное определение абсолютной самостоятельности властей в отношении друг друга, частью одностороннее понимание их взаимного отношения как _{294}чего-то отрицательного, как взаимного ограничения. В этом воззрении предполагается враждебность каждой из властей к другим, страх каждой из них перед тем, чтò остальные замышляют против нее как против зла, и вместе с тем – противодействие им и установление благодаря этому противовесу всеобщего равновесия, а не живого единства. Лишь самоопределение понятия внутри себя, а не какие-нибудь другие цели и соображения пользы, представляет собою абсолютный источник различенных властей, и лишь благодаря ему государственная организация есть внутри себя разумное и отображение вечного разума. – О том, как понятие а, затем, более конкретно, идея определяют себя в самих себе и, следовательно, полагают абстрактно свои моменты всеобщности, особенности и единичности, можно узнать из логики, но, разумеется, не из ходячей логики. Нужно сказать вообще, что для мысли согласно отрицательному рассудку и для умонастроения согласно воззрению черни характерно то, что они берут своим исходным пунктом отрицательное, делают исходным пунктом воление зла и недоверия к этому волению, и исходя из этого предположения, хитроумно придумывают плотины, которые для своей действительности нуждаются только в противоположных плотинах (см. выше § 244). – Самостоятельность властей, исполнительной и законодательной властей, как их обыкновенно называют, или непосредственно начинает собою разрушение государства, как это нам и приходилось видеть в крупном масштабе, или, поскольку государство по существу сохраняется, это разделение властей является началом борьбы, кончающейся тем, что одна власть подчиняет себе другую, создает прежде всего посредством такого подчинения единство, какой бы характер последнее ни носило, и только таким образом спасает существенное, существование государства.

Прибавление. Не надо ожидать от государства ничего такого, что не представляет собою выражения разумности. Государство есть мир, созданный для себя духом; оно имеет поэтому определенное, в себе и для себя сущее движение. Как часто говорят о мудрости бога в природе! Но не надо думать, что физический мир природы представляет собою нечто высшее, чем мир духа, ибо сколь высоко стоит дух над природой, столь же высоко стоит государство над физической жизнью. Мы должны поэтому почитать государство как некое земно-божественное существо и разуметь, что если трудно постигнуть природу, то еще бесконечно труднее постигнуть государство. В высшей степени важно то, что мы приобрели в новейшее время определенные воззрения на государство вообще и что мы так много занимались _{295}разговорами о конституциях и их созданием. Но этим дело еще не кончено; необходимо, чтобы вдобавок к разумному делу мы принесли с собою также и разумное воззрение, чтобы мы знали, чтò есть существенное, и что бросающееся в глаза не всегда составляет существенное. Власти в государстве должны, правда, быть различны, но каждая из них должна сама по себе образовать целое и содержать в себе другие моменты. Когда мы говорим о различном характере деятельности властей, то мы не должны впадать в чудовищную ошибку, понимать это в том смысле, будто бы каждая власть должна существовать сама по себе, абстрактно, так как власти, наоборот, должны быть различены лишь как моменты понятия. Если же, напротив, различия существуют сами по себе, абстрактно, то ясно, что две самостоятельности не могут составить единства, а должны, напротив, порождать борьбу, благодаря которой или будет разрушено целое, или единство будет вновь восстановлено силой. Так, например, в французской революции то законодательная власть поглощала так называемую исполнительную власть, то, наоборот, исполнительная власть – законодательную; и нелепо выставлять здесь моральное требование гармонии. Ибо если мы все возложим на сердце, то мы, разумеется, избавим себя от всякого труда; но хотя нравственное чувство и необходимо, оно все же не может, исходя из себя, определять государственные власти. Важно, следовательно, чтобы определения властей, будучи сами по себе целым, составляли все вместе целое понятие также и в существовании. Если обыкновенно говорят о трех властях, о законодательной, исполнительной и судебной, то первая соответствует всеобщности, вторая – особенности, но судебная власть не есть третий момент понятия ибо ее единичность лежит вне указанных сфер.

§ 273

Политическое государство распадается, следовательно, на следующие субстанциальные различия:

a) на власть определять и устанавливать всеобщее, законодательную власть;

b) на власть подводить особенные сферы и отдельные случаи под всеобщее, правительственную власть;

c) на власть субъективности как последнего волерешения, княжескую власть, в которой различенные власти объединяются в индивидуальное единство, которая, следовательно, есть вершина и начало целого, конституционной монархии._{296}

Примечание. Развитие государства в конституционную монархию есть дело нового мира, в котором субстанциальная идея приобрела бесконечную форму. Изложение истории этого углубления мирового духа внутрь себя или, что одно и то же, этого свободного развития, в котором идея отпускает от себя как целостности свои моменты – перед нами здесь лишь ее моменты – и именно поэтому содержит их в идеальном единстве понятия, в чем и состоит реальная разумность, – изложение истории этого подлинного формирования нравственной жизни есть дело всеобщей, всемирной истории.

Старое деление форм государственного устройства на монархию, аристократию и демократию имеет своей основой еще нераздельное субстанциальное единство, которое пока что не достигло своего внутреннего различения (развитой организации внутри себя) и, следовательно, глубины и конкретной разумности. Для этой точки зрения древнего мира указанное деление истинно и правильно, ибо различие, каково оно в еще субстанциальном, еще не дошедшем до абсолютного раскрытия внутри себя единстве, есть по существу некоторое внешнее различие и выступает ближайшим образом как различие числа тех, в которых, согласно этой точке зрения, пребывает это субстанциальное

единство. Эти формы, которые, таким образом, принадлежат различным целым, низводятся в конституционной монархии на степень моментов; монарх – один; вместе с правительственной властью выступают несколько человек, а вместе с законодательной властью выступает вообще множество. Но такие лишь количественные различия, как мы сказали выше, поверхностны и не указывают понятия предмета. Не соответствует также истинному положению вещей то, что так часто твердили в новейшее время о наличии будто бы демократического и аристократического элементов в монархии, ибо разумевшиеся при этом определения именно постольку, поскольку они имеют место в монархии, уже не представляют собою демократического и аристократического определений. – Существуют представления о государственном устройстве, в которых выше всех ставится лишь абстракция правящего и приказывающего государства, и оставляется нерешенным и признается безразличным вопрос, стоит ли во главе этого государства один, или несколько, или все. – «Все эти формы, – говорит Фихте в своем «Naturrecht», ч. I, стр. 196, – если только имеется эфорат (придуманное им учреждение, долженствующее быть противовесом верховной власти), правомерны и могут создавать и поддерживать в государстве всеобщее право». – Такое воззрение (равно как и выдумка эфората) проистекает из вышеуказанной поверхностности _{297}понятия о государстве. При совершенно простом состоянии общества эти различия имеют, разумеется, мало или никакого значения, и Моисей, например, в своем законодательстве не вносит никаких изменений в учреждения на тот случай, если народ пожелает царя, а лишь прибавляет обращенную к царю заповедь, чтобы он не умножал своей конницы, своих жен и своего золота и серебра (5 – 2 книга Моисея, 16, 17 и сл.). В одном смысле можно, впрочем, сказать, что и для идеи эти три формы (включая и монархическую форму в том именно ограниченном смысле, в котором она ставится рядом с аристократической и демократической формами) безразличны, но как раз в противоположном только что изложенному смысле, так как все они одинаково не соответствуют идее в ее разумном развитии (§ 272), и последняя не может достигнув своего права и своей действительности ни в одной из них. Поэтому стал также совершенно праздным вопрос, какая из них является самой лучшей; о таких вопросах может идти речь лишь в исторической постановке. – Но если отвлечемся от этого последнего обстоятельства, то мы должны будем в этом вопросе, как и во многих других, признать глубину взгляда Монтескье в его, сделавшемся знаменитым, указании принципов этих форм правления; но, чтобы признать правильность его указаний, мы не должны понимать его превратно. Как известно, он указал в качестве принципа демократии добродетель, ибо такое государственное устройство на самом деле зиждется на умонастроении как той исключительно субстанциальной форме, в каковой в нем пока что существует разумность в себе и для себя сущей воли. Но если Монтескье к этому прибавляет, что Англия в семнадцатом веке дала нам прекрасный пример, показывающий всю тщету усилий установить демократию, когда вождям недостает добродетели; если он дальше прибавляет, что когда в республике исчезает добродетель, тогда честолюбие овладевает теми, душа которых способна испытывать это чувство, а корыстолюбие – решительно всеми, и тогда сила государства, представляющего собою всеобщую добычу, состоит лишь в могуществе некоторых лиц и распущенности всех, – то мы должны заметить на это следующее: при более развитом состоянии общества и при развитии и освобождении сил особенности недостаточно одной лишь добродетели глав государства, а требуется другая форма разумного закона, чем лишь форма умонастроения, для того чтобы целое обладало силой объединения и могло бы предоставить силам развитой особенности пользоваться как своим положительным, так и своим отрицательным правом. Равным образом нужно устранить недоразумение, будто то обстоятельство, _{298}что в демократической республике умонастроение добродетели есть ее субстанциальная форма, означает, что в монархии это умонастроение объявляется излишним или даже отсутствующим; пуще же всего нужно остерегаться основанного на недоразумении взгляда, будто добродетель и законом определяемая деятельность в расчлененной организации противоположны друг другу и несовместимы. – Что умеренность представляет собою принцип аристократии, это является следствием начинающегося здесь отделения друг от друга публичной власти и частного интереса, которые вместе с тем столь непосредственно соприкасаются, что эта форма государственного устройства внутри себя склонна непосредственно превращаться в состояние тягчайшей тирании или в анархию (примером служит римская история). Из того, что Монтескье видит в чести принцип монархии, уже само собою вытекает, что он понимает под последней не патриархальную или античную монархию вообще и не монархию, доразвившуюся до объективного государственного устройства, а феодальную монархию, и именно, постольку, поскольку отношения ее внутреннего государственного права выкристаллизовались в юридически установленные частную собственность и привилегии отдельных лиц и корпораций. Так как в этом политическом строе жизнь государства покоится на привилегированных личностях, от каприза которых зависит значительная часть того, что должно быть сделано для сохранения существования государства, то объективное в этих делах поставлено не на основе обязанностей, а на основе представления и мнения, и, следовательно, не долг, а лишь честь является тем, что служит скрепой государства.

Здесь легко напрашивается другой вопрос, а именно: кто должен устанавливать государственное устройство? Этот вопрос кажется ясным, по при ближайшем рассмотрении тотчас же обнаруживается его бессмысленность. Ибо этот вопрос предполагает, что еще не существует государственного устройства и что, следовательно, сожительствует лишь чисто атомистическая толпа индивидуумов. Решение вопроса о том, каким образом толпа могла бы дойти до государственного устройства, через себя ли или через других, добром ли, мыслью или силой, должно было бы предоставить ей самой, ибо беспорядочным скоплением понятие не занимается. – Если же вышеуказанный вопрос предполагает наличие государственного строя, то «установление» означает лишь изменение, и предпосылка о наличии государственного строя уже непосредственно заключает в себе ответ, что изменение может совершаться лишь в соответствии с государственным строем. – Но вообще существенно важно, чтобы государственный строй рассма_{299}тривался не как нечто созданное, хотя он и возник во времени, ибо он, наоборот, есть безусловно в себе и для себя сущее, которое должно рассматриваться как божественное и пребывающее, стоящее выше того, что создается.

Прибавление. Принципом нового мира вообще является свобода субъективности, требование, чтобы, получая должное, развились все существенные стороны, наличные в духовной целостности. Исходя из этой точки зрения, едва ли можно ставить праздный вопрос, какая форма правления лучше, монархия или демократия. Можно лишь сказать, что односторонни все те формы государственного устройства, которые не могут переносить внутри себя принципа свободной субъективности и не соответствуют развитому разуму.

§ 274

Так как дух действителен лишь в качестве того, чем он сам себя знает, и государство как дух некоторого народа есть вместе с тем проникающий все его отношения закон, нравы и сознание его индивидуумов, то государственное устройство определенного народа зависит вообще от характера и ступени развития его самосознания; от последнего зависит его субъективная свобода и, следовательно, действительность государственного устройства.

Примечание. Причудливая мысль дать народу a priori более или менее разумное по своему содержанию государственное устройство не принимает во внимание как раз того момента, благодаря которому оно есть нечто большее, чем праздная выдумка. Каждый народ обладает поэтому государственным устройством, которое ему в пору и подходит ему.